– Зрителю чересчур угождают, – сухо возразил архиепископ. – Это потакание самому себе, дорогой сэр Джон.
Сэр Джон, вынужденный в будний день выслушивать в собственном театре проповедь длиннее той, какую ему обычно приходилось сносить по воскресеньям в церкви, сделал вид, будто смирился. Приняв его мину за знак согласия, архиепископ продолжил:
– Боюсь, в наше время все потакают собственным желаниям. Прогуливаются, когда следовало бы идти быстрым шагом, тратят драгоценное время в праздности, когда труба зовет к труду и войне.
Сэр Джон, называвший себя лентяем, но испытывавший при этом странное сомнение, применим ли к нему подобный эпитет, небрежно пожал плечами, а актеры, хорошо знавшие своего сэра Джона и его талант избегать разглагольствований зануд и моралистов, удивленно переглянулись. Выискивающий характерные черты взгляд их главы оценивающе пробежался по архиепископу: напыщенный, самоуверенный человек, чья природная личность погребена под жировыми наслоениями директора школы и деятеля церкви в одном лице. Изначальный Уильям Ансельм Петтифер, решил сэр Джон, потерялся по меньшей мере два десятка лет назад. А на заключительную ремарку архиепископа он невозмутимо возразил:
– Значит, ваша традиция шагающих христовых воинов против моей прогуливающихся актеров. Однако цель у нас одна. Мы стремимся заловить неосторожного гражданина. Заставить прислушаться к чему-то, что сделает его лучше. – Сэр Джон улыбнулся. – Для вас – зов трубы. Для меня – тихий голосок.
– Да, да, суфлера, – усмехнулся архиепископ.
Сэр Джон рассмеялся. После остроты архиепископа разговор стал общим, но с решимостью и тактом, замешанным так умело, что никто не заметил, как это было проделано, сэр Джон вернул его в прежнее русло, и, отпустив пару банальностей, предложил:
– Вернемся к нашим баранам, мой дорогой Петтифер? Или лучше назвать их паствой?
– Конечно, конечно, – откликнулся довольный собой архиепископ. – Вы находите их интересными?
– Исключительно, – ответил сэр Джон, подняв голову, поймал взгляд Мартеллы. Уловив во взгляде мужа покаяние, она смирилась с тем, что разговор этот для него важен. «Достаточно важен, – говорил выразительный взгляд сэра Джона, – чтобы еще немного задержаться здесь».
– Исключительно? – приторно повторил архиепископ. Его пухлые губы, смакуя, словно пожевали слово. – Вот как?
– Вопрос в том, чего желает тот или иной зритель, – произнес сэр Джон.
Зрители самого сэра Джона желали того, что сэру Джону будет угодно им дать. Этот факт он проигнорировал. Он был не из тех мелких умов, кто боится противоречить себе.
– Вы исходите из того, что мы с вами оба актеры, – сказал архиепископ, показывая, что уловил суть, чем на мгновение удивил сэра Джона. – Мы оба.
– Да. У вас своя публика. Свои входы и выходы. Во время службы вы меняете облачение. Приучили свою паству к определенному Уильяму Ансельму Петтиферу, которого на самом деле не существует. Вы лишь вообразили его. Навязываете свое видение аудитории. Персонаж, которого вы изображаете, имеет определенные обороты речи. У него есть свои особые черточки, интонации, настроения… С какой елейностью он осеняет крестом, совершает коленопреклонения, выпевает ответы и произносит великолепные «реплики под занавес», отпуская грехи!
– Елейно, но искренне, – заметил архиепископ. – Вот в чем разница.
– Но и я тоже искренен, – объявил сэр Джон. – Признайте, что у вас есть зритель, и для него вы создали определенное представление о себе. А я, со своей стороны, призна`ю, что эта картинка искренняя. Но картина не всего человека, не обязательно архиепископа целиком. Дайте им другую точку зрения, хотя бы одну. Интересно, какова будет их реакция?
– Примените вопрос к себе. На мой взгляд, мы с вами не меньше, а больше то, что мы есть, когда… играем. О, я принимаю ваш довод, воздаю должное его убедительности. Мою преходящую власть я употребляю на добро. Вы – в этом театре, я – в своем соборе завладеваем сердцами и душами. Каждый на своей сцене, мы больше, чем просто люди. В отведенной нам сфере мы чуть меньше ангелов. За ее пределами вы, по крайней мере, такой же человек, как остальные.
– Верно, – откликнулся сэр Джон, не сомневаясь, что это только половина правды. Он-то, по крайней мере, не таков, как остальные. Марксистская доктрина о фундаментальном равенстве людей находилась на последнем месте в убеждениях сэра Джона Сомареса. И это было следствием не тщеславия, а непредвзятого осмысления как собственных способностей, так и своего мира.