— Теперь я прекрасно вижу, что вы затеяли, мистер Остерман, — проговорил Магнус. — Но не обольщайтесь, сударь, насчет моего отношения к этому делу. Можете считать, что я в долю не иду.
— А если мы вдруг победим, — запальчиво сказал Энникстер, уже почувствовавший себя полноправным участником этого начинания. — Допустим, мы их одолеем и добьемся низкого тарифа на перевозку зерна. Что вы тогда запоете? Небось не откажетесь им пользоваться? Что же это получается: рисковать вы не хотите, денег тратить тоже не намерены, ну а выгоду получать — вы тут как тут? Помочь нам провернуть это дело вы не можете — ручки боитесь замарать, а как барыши делить, тут, понятно, разбираться не приходится.
Магнус встал во весь свой рост; ноздри тонкого орлиного носа вздрагивали, гладко выбритое лицо было бледно.
— Довольно, сударь! — воскликнул он. — Вы забываетесь, мистер Энникстер! Знайте, что подобных речей я не потерплю ни от кого — даже от своего гостя. И требую, чтобы вы извинились!
Мгновенно он возвысился над всеми присутствующими, заставив их почувствовать к себе уважение, внушенное не только страхом, но и восхищением. Стало очень тихо. Сейчас он снова был лидером; все съежились, глядя на него, как напроказившие школьники, пристыженные и смущенные, не в силах выговорить ни слова. В тот короткий миг молчания, последовавшего за взрывом негодования со стороны Магнуса, когда он подчинил их своей воле, весь этот план, основанный на подкупе и человеческой непорядочности, затрещал по всем швам. В последний раз Старая школа возмутилась против нового порядка вещей; государственный муж восстал против политикана; честность, совесть и бескомпромиссность в последний раз взяли верх над закулисными интригами, порочными связями, отсутствием моральных устоев, беспринципностью общества.
Молчание длилось несколько секунд. Затем Энникстер, нервно заерзав на месте, забормотал:
— Это я сгоряча. Если вам угодно, то могу взять свои слова обратно. Я лично не представляю, что с нами будет. Скорей всего — в трубу вылетим.
— Я отлично понимаю Магнуса, — сказал Остерман. — Если это дело претит его совести, он может в нем участия не принимать. Пусть так, пусть Магнус держится в стороне, если так ему угодно, но это отнюдь не должно помешать нам сделать то, что мы считаем нужным. Мне только хочется, чтобы здесь была полная ясность, — и он снова обратился к Магнусу, говоря горячо, с искренней убежденностью. — С самого начала я не отрицал, что без подкупа нам не обойтись. Надеюсь, вы не думаете, что мне улыбается эта перспектива. Будь у нас в запасе хоть одна еще неиспробованная законная возможность, я бы с радостью воспользовался ею, даже если бы она казалась мне более чем сомнительной. Но такой возможности нет. Все честные пути уже испробованы. Шелгрим всех нас передушит. Тариф поднимается, а цены на пшеницу падают и падают. Если мы будем сидеть сложа руки — нам крышка.
Остерман помолчал ровно столько, сколько счел достаточным для того, чтобы смысл сказанного дошел до слушателей, затем, понизив голос, продолжал совсем уже другим тоном:
— Я уважаю высокие принципы Губернатора. Я ими восхищаюсь. Они делают ему честь. — И, обращаясь уже прямо к Магнусу, прибавил: — Но я хочу, милостивый государь, чтобы вы сами задали себе вопрос: можно ли в столь критический момент думать только о себе, ставить личные мотивы на первый план в нашем отчаянном положении. А ведь вы нужны нам, Губернатор, мы хотим, чтобы вы были с нами, если не явно, то хоть в душе. Я не настаиваю на немедленном ответе, но прошу вас, взвесьте как следует наше положение, а потом скажите, что вы думаете по этому поводу. Это моя настоятельная просьба.
Остерман наконец замолчал; наклонившись над столом, он смотрел на Магнуса в упор. Наступило молчание. Со двора доносилось ровное, монотонное бормотанье дождя. Никто из сидевших за столом не шевельнулся, не попытался заговорить. Все глаза были устремлены на Магнуса, который сидел в глубокой задумчивости, упершись взглядом в стол перед собой. Но вот он поднял глаза и обвел их взглядом. В конце концов они были его соседи, его друзья, люди, с которыми он находился в самых тесных отношениях. В известной степени они представляли то, что в настоящее время составляло его мир. Переводя глаза с одного на другого, он всматривался в них. Энникстер, неотесанный, грубый, сидящий на стуле неловко, бочком; его некрасивое лицо с выпяченной нижней губой и раздвоенным мужественным подбородком раскраснелось от возбуждения, рыжие волосы взъерошились, один клок на макушке упрямо торчал вверх, как перо на индейском головном уборе; Бродерсон, маниакальным движением прочесывающий пятерней свою длинную бороду, сидел удрученный, печальный, встревоженный; Остерман, с лицом клоуна или кабаретного певца, с лысой головой, украшенной огромными оттопыренными красными ушами — он сидел откинувшись на спинку стула и тихонько потрескивал суставом указательного пальца; и наконец сидящий рядом с ним — его сын, его поддержка, его наперсник и товарищ, Хэррен, так похожий на него, с отцовской гордой осанкой, тонким орлиным носом и золотистыми волосами, слегка завивающимися на висках, молодой, сильный, мужественный, у которого все еще впереди. Его голубые глаза смотрели прямо в глаза отца, — умоляюще, как показалось Магнусу. То же выражение он ясно прочел в глазах остальных. Все они смотрели на него как на своего вожака, лидера, который выручит их из нависшей над ними тяжелой беды; а за собравшимися он видел и многих других. Они — люди, сидевшие за его столом в этот вечер, когда на дворе шумел первый дождь наступающей осени, казалось, олицетворяли в его глазах бесчисленное множество других земледельцев, сеющих пшеницу в необозримой долине Сан-Хоакин. И говорили они от лица всего фермерского сословия, задерганного, замученного, прижатого к стенке, доведенного до отчаяния беспардонной эксплуатацией; и их беда была бедой всего штата.