— Позор! — воскликнул Пресли в сердцах, искренне возмущенный, поскольку дело касалось близкого ему человека. — Просто позор! Но, Дайк, — прибавил он, — по-видимому, что-то пришло ему в голову. — Ведь это еще не значит, что ты остался без работы. Ведь в штате есть и другие железные дороги, не контролируемые Тихоокеанской и Юго-Западной.
Дайк стукнул кулаком себя по колену.
— Назови хоть одну!
Пресли молчал. Ему нечего было сказать в ответ. Разговор их заглох. Пресли барабанил пальцами по ручке сиденья, душа его восставала против несправедливости; Дайк, нахмурив лоб и закусив чубук, устремил взор за пределы города, минуя поля, куда-то вдаль. В дверях станции, зевая и потягиваясь, показался весовщик. Сверкающие на солнце рельсы, убегая от паровоза к горизонту, отбрасывали видимые невооруженным глазом волны горячего воздуха. Неумолчно стрекотал телеграфный аппарат.
— В общем, и рад бы, да не могу остаться, — сказал Дайк после паузы, немного поостыв. — Буду разводить с братом на ферме хмель. За последние десять лет я кое-что поднакопил, ну и хмель должен кое-какой доход принести.
Пресли снова сел на велосипед и медленно покатил по пустынным улицам пришедшего в ничтожество, умирающего мексиканского городка. Настал час сиесты — полуденного отдыха, и кругом не было ни души. Никакой деловой жизни здесь не наблюдалось; уж очень близко находился он от Боннвиля. До того как здесь проложили железную дорогу, в те времена, когда скотоводство было основным промыслом этих мест, жизнь в городке била ключом. Теперь он тихо умирал. Непременная аптека, два трактира, гостиница на углу старой площади и несколько лавчонок, торговавших мексиканской «стариной» и существовавших стараниями случайных туристов, которые приезжали с востока страны, чтобы побывать в старинном монастыре — Сан-Хуанской миссии: этим исчерпывалась деятельность городка.
В ресторанчике Солотари, находившемся наискосок от гостиницы, Пресли заказал себе обед — омлет по-мексикански, фасоль, кукурузные лепешки, салат и бокал белого вина. В одном из углов залы все время, пока он обедал, двое молодых мексиканцев — один из них на редкость красивый, с ярко выраженными национальными чертами лица, и древний старик, дряхлый до невозможности, — тянули под гитару с аккордеоном нескончаемую серенаду.
Эти обнищавшие мексиканцы испанского происхождения, — колоритное, порочное и романтичное племя, — вызывали у Пресли постоянный интерес. Несколько таких экземпляров еще оставалось в Гвадалахаре. Они кочевали из харчевни в трактир, из трактира на площадь; незадачливые осколки некогда славного племени, живущие вчерашним днем, а в сегодняшнем ничего не ищущие — была б сигара, да гитара и к ним стакан мескалы[1], ну и, конечно, неизменная сиеста. Древний старец помнил и Фремонта, и губернатора Альварадо, и знаменитого бандита Хесуса Тохедо, и те дни, когда Лос-Муэртос была огромным поместьем — настоящим княжеством, даром испанской короны, и когда от Висейлии до Фресно не встретить было ни одного забора. Пресли поставил старику стакан мескалы и навел на рассказ о том, что еще сохранилось в его памяти. Разговаривали они по-испански, поскольку Пресли хорошо знал этот язык.
— О ту пору правил Лос-Муэртосом де ла Куэста, — начал старец. — Знатная была персона. Все боялись его, потому что он имел власть казнить и миловать и слово его было законом. Веришь ли, в то время еще никто и не думал о пшенице. Все скотоводством были заняты — овец разводили, лошадей, быков — этих, правда, поменьше, — и, хоть денег выручали маловато, зато еды всем хватало, и одежды, и вина — пей, не хочу, — и масла оливкового, хоть залейся — его монахи у себя в миссии делали. Конечно, была и пшеница, как я припоминаю, но куда как меньше, чем теперь. Сеяли на участке к северу от миссии, где сейчас цветочное хозяйство находится, там же были и виноградники — все на землях миссии. Пшеница, оливковые деревья и виноградные лозы; все это разводили миссионеры, — чтобы иметь все, что нужно для святых таинств, — хлеб, вино и елей, ну, сам небось знаешь. Вот оно как было — все, чем славна Калифорния, от церкви пошло. А теперь, — старик гордо задрал бороду, — что сказал бы отец Олливари, посмотрев на наши пшеничные поля! Сколько засевает сеньор Деррик? Десять тысяч акров! Одна пшеница от Сьерра-Невады до Берегового хребта!..