— Я этот сюжет еще в прошлом году задумал, но как-то все времени и сил не хватает, чтобы за него серьезно взяться. Руки до него все никак не дойдут. Эскиз уже набросан, и, если обстоятельства сложатся удачно, постараюсь написать картину до конца года. Надо сперва несколько заказов выполнить и тогда… — Леонард звучно кашлянул в кулак.
— Это, если я не ошибаюсь, будет вашей самой большой картиной?
— Да, она будет самой большой, если, конечно, не считать фрески, которые я делал для Художественно-исторического музея.
— А это, наверное, девушка с картины? Какая замечательная миниатюра, это гуашь? — воскликнул Гольдштейн, заметив на столе под одним из распахнутых окон цветной рисунок девушки, очень похожей на ту, чей нечеткий силуэт был изображен на большом полотне у стены.
— Да, это гуашь, господин Гольдштейн. Я никак не могу окончательно определиться с позой девушки. Это один из последних вариантов. Вам нравится?
— Да, очень изящное произведение. А вы его мне не продадите, Леонард? Уж больно оно мне приглянулось.
— Продать? Ради бога, я вам его отдаю даром. Я таких хоть сто штук могу нарисовать, — засмеялся Леонард и махнул рукой.
— Вы очень щедры, Леонард, но я все-таки настаиваю, чтобы вы приняли от меня маленькое поощрение, — богатый господин засунул руку во внутренний карман пиджака и достал кожаный бумажник. — Я вам сейчас и за портрет деньги отдам… Вы хорошо делаете, что проветриваете, у вас иногда голова не болит от этого запаха?
— Я к запаху живописи привык еще с юности, господин Гольдштейн, — улыбнулся художник. — Зато, какие образы можно создать на холсте!
— Да, я с вами полностью согласен, Леонард. А, кстати… — Гольдштейн, подойдя к двери, остановился и снова направил взор в сторону большого полотна у стены, — …вы эту картину на заказ делаете или для себя?
— О, я ее собираюсь подарить одному очень близкому мне человеку. Я делаю ее для души.
— Понимаю. А вы мне позволите посмотреть на нее, когда ее закончите?
— Разумеется, господин Гольдштейн. С большим удовольствием.
Господин в черном костюме вежливо попрощался с художником, надел шляпу и, захватив под мышку портрет и подаренный рисунок, пошел вниз по скрипучей лестнице.
— Карл, заводи мотор! — очутившись во дворе, сказал Гольдштейн.
Карл, в этот момент протиравший тряпкой откидное ветровое стекло, подскочил к заднему сиденью, помог хозяину забраться в кузов, затем встал перед автомобилем и при помощи кривошипа завел двигатель.
Машина плавно тронулась с места, и вскоре механический рокот ее двигателя совсем перестал быть слышен, растворившись в тесном лабиринте старых столичных улиц.
Художник Леонард Эус постоял еще несколько минут у окна мансарды, которая уже несколько лет служила ему одновременно и мастерской, и домом. В одном из темных углов, за белой ширмой, стояли его кровать, стул со стопкой белья на сидении и старая тумбочка с овальным зеркалом, на которую каждое утро ставилась большая деревянная миска с водой.
Отойдя от окна, художник задержался на несколько секунд перед большим полотном, кусочком угля поправил несколько штрихов, потом зашел за ширму, встал в угол между стеной и спинкой кровати и, склонившись над полом, отделил одну из половиц. Под ней находилась полость, в которой лежала завернутая в грязную тряпку неприметная шкатулка. В нее Леонард вложил несколько бумажных купюр — гонорар за портрет внучки Гольдштейна.
Вернув половицу на место, Эус прилег на постель с глубоким вздохом, прокашлялся и, закрыв глаза, начал думать о чем-то своем, сокровенном.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БЕСЦЕННАЯ НАХОДКА
1
Солнечные лучи проникали через приоткрытое окно, ложась ярким прямоугольным пятном света на желтую скатерть, которой был накрыт круглый стол посреди кухни. За столом, угощаясь кофе и сдобным печеньем, сидели и тихо разговаривали между собой супруги Икс. Никого другого этим субботним днем в доме не было.
— Значит, ты решил поехать в три часа? Сегодня вечером вернешься или останешься там ночевать? — сделав глоток и поставив чашку в блюдечко, спросила Элеонора Икс.