Соколов скользнул глазами вниз по странице. Что-то прошептав, перевернул ее.
– Ага – вот! – воскликнул он. – Не надоело?
– Что вы! Продолжайте, прошу вас.
– Темная народная масса, – читал дальше Соколов, – интересовалась непонятной войной лишь постольку, поскольку она влияла на ее семейные и хозяйственные интересы. Сами известия с далекого театра войны проникали в широкие народные круги лишь в виде неясных слухов.
Большинство образованного общества относилось к войне совершенно индифферентно; оно спокойно занималось своими обычными делами; в тяжелые дни Ляояна, Шахэ, Мукдена и Цусимы[38] театры, рестораны и разные увеселительные заведения были так же полны, как всегда.
Что касается так называемой передовой интеллигенции, она смотрела на войну как на время, удобное для достижения своей цели. Эта цель состояла в том, чтобы сломить существующий режим и взамен его создать свободное государство. Так как достигнуть этого при победоносной войне было, очевидно, труднее, чем во время войны неудачной, то наши радикалы не только желали поражений, но и старались их вызвать… Не устали?
Я отрицательно покачал головой.
– Тогда слушайте дальше. Тут у Мартынова весьма интересный абзац о положении в тогдашней литературе, о писателях… В то время как в течение всей войны японская литература в поэзии, прозе и песне старалась поднять дух своей армии, модные русские писатели также подарили нам два произведения, относительно которых критика нашла, что они появились как раз своевременно. Это был «Красный смех» Андреева, старающийся внушить нашему и без того малодушному обществу еще больший ужас к войне, и «Поединок» Куприна, представляющий злобный пасквиль на офицерское сословие. Кроме того, во время войны вся радикальная пресса была полна нападками на армию и офицеров. Дело дошло до того, что в газете «Наша жизнь» некий Г.Новиков высказал, что студенты, провожавшие уходившие на войну полки, этим поступком замарали свой мундир. В той же газете мы прочли, что в Самаре какой-то священник отказался причастить привезенного из Маньчжурии умиравшего от ран солдата по той причине, что на войне он убивал людей.
Соколов внимательно поглядывал на меня и после недолгой паузы сказал, захлопывая книгу:
– Какой ужас должен был пережить этот несчастный верующий солдат, отдавший свою жизнь родине и вместо благодарности в минуту смерти выслушавший от духовного пастыря лишь слово осуждения.
Соколов молчал, а я пытался понять, кому принадлежала последняя фраза – ему или Мартынову. Он накинул на плечи пятнистый бушлат и зябко поежился – то ли от холода, то ли от прочитанного.
– Словом, – опять повторил он, – история дует не по спирали, а по кругу. То, что восемьдесят лет назад писал Мартынов, точно ложится на нынешний день. Я имею в виду не только его мысли о роли общественного мнения, но и рекомендации по строительству Генерального штаба. Бери книгу эту и перестраивай Генштаб. Только вот не пойму, чего больше в этой ситуации – юмора или трагизма? Однако мне, к сожалению, пора на КП… Вам же советую сходить в «бабочку» и поинтересоваться насчет погоды: в районе Пули-Хумри только что должны были провести разведку.
Если «вертушки» сегодня не пойдут, дам вам машину. Доберетесь на ней до Мазари-Шариф, а оттуда самолетом – до Кабула. Идет?
XX
Ночь утопила аэродром в густой, тяжелой мгле. Луна, прикрыв бледное лицо траурной вуалью облаков, надменно и холодно взирала на то, что происходило здесь, в Мазари-Шариф, на маленьком военном аэродроме.
Невидимые транспортники, потушив огни, садились и взлетали каждые тридцать минут.
Неожиданно метрах в трехстах над головой вспыхнула фара и начала с оглушительным ревом спускаться вниз, точно мотоцикл с горы.
Фара оказалась вертолетом Ми-8, прилетевшим в Мазари-Шариф, чтобы забрать двух раненых. Они лежали на носилках под открытым небом близ видавшего виды Ан-12 и молча глядели вверх. Лица их были бледнее Луны. Подполковник, собиравшийся лететь вместе со мной в Кабул, укрыл одного из них своим бушлатом.
– Достану себе еще один в Кабуле, – сказал он, обращаясь к ночи. – Безобразие: все штабные ходят в свитерах, а солдатам на заставах не хватает.
В его глазах цвета хаки отражался свет лобового прожектора Ми-8.
Раненых погрузили в вертолет, бросив туда несколько мешков с почтой.
– Несчастные хлопцы, – сказал подполковник с новым приступом горечи. – Завтра днем прилетят в Ташкент и поймут, что никомушеньки они не нужны. Ни невестам.
Ни стране… Мы тут воюем, а нас помоями обливают.
Мерзко.
Он достал из рюкзака брезентовую штормовку с капюшоном, бросил ее себе на плечи.
– Я, что ли, развязал эту войну? – спросил он вдруг меня. – Мне, что ли, она была нужна? Правительство сказало «надо», и мы пошли. Теперь же нам это ставят в вину. Я политработник: как все это объяснять солдатам? Эти раненые, между прочим, еще осенью прошлого года могли оказаться в Союзе – срок службы истек уже тогда. Но командование попросило всех, кому предстояло увольняться, остаться дополнительно еще на шесть месяцев, потому что иначе армия здесь оказалась бы сплошь состоящей из молодняка, не нюхавшего пороху. И они остались. Вот теперь вернутся домой, а их в награду за службу травить начнут: убийцы! Живодеры!.. Здесь сложилось боевое товарищество – может быть, единственное, что человек приобрел в Афганистане на этой войне. За десять лет окрепли традиции сороковой-роковой… А что с ней делают?! Расформировывают! Не будет больше сороковой армии…
Вокруг нас образовался круг людей. Они стояли и, молча глядя в землю, курили. Один из них предложил мне сигарету. Я протянул за ней руку и пальцами почувствовал холод космоса.
Подполковник продолжал свой монолог, распаляя сам себя:
– Нам говорят, что все в СССР делается для человека, во благо ему. Но я здесь понял, сколько стоит жизнь советского человека. Знаете, сколько?
Он показал мне ноготь своего мизинца.
– Вот сколько она стоит! Ради чего мы положили здесь пятнадцать тысяч хлопцев?! Между прочим, если бы военным дали вести войну так, как они считали нужным, мы давным-давно ликвидировали бы всю вашу так называемую вооруженную оппозицию.
– Для этого, – заметил я, – пришлось бы уничтожить весь Афганистан.
– Глупости! – выкрикнул он. – Надо было послушать военных и встать гарнизонами вдоль границы с Пакистаном и Ираном. Перекрыв все тропы и караванные пути, мы бы задушили душманов без боевых действий. Конечно, потребовалось бы расширить ограниченный контингент. Но кто-то из политиков заявил, что это будет смахивать на оккупацию.
Бредни! Интеллигентские штучки!
Подполковник ковырнул носком ботинка камень на земле, отбросил его в сторону.
– Ладно, – махнул он рукой, – что теперь об этом говорить. Историю не изменишь… Пошли в самолет, экипаж уже в кабине.
Через десять минут вы взлетели. Долго набирали высоту над аэродромом. Развернулись и пошли на юг.
Приблизительно с десяти вечера и до четырех часов утра в Кабуле действовал комендантский час. Каждые 5 – 6 километров на дорогах попадались афганские военные патрули.
Они проверяли документы, но иной раз останавливали машины лишь для того, чтобы стрельнуть сигаретку. Солдат, уставившись в лицо водителя двумя дулами глаз и неморгающим черным оком автомата, медленно подходил и спрашивал леденящим душу голосом: «Сигар нис?» (Сигарет нет?) Но воспринималось это почти как: «Приятель, жить хочешь?» Водитель протягивал сквозь ветровое окошко пачку сигарет, вздрагивавшую в руке в такт ударам сердца.
«Бум-бум… Бум-бум…»
Слышал он и полагал, что это – в груди, хотя на самом деле то ухали гаубицы, бившие где-то километрах в пяти от Кабула.