Чуковская Лидия Корнеевна
Спуск под воду
Лидия Чуковская
Спуск под воду
Повесть
Нравственность человека видна
в его отношении к слову.
Лев Толстой
... II 49 г.
- Ну, вот вам и Литвиновка ваша, - сказал шофер, еще раз круто повернув лес и лиловый снег перед моими глазами. Когда я увидела финские домики, летящие навстречу, мне сделалось не по себе. После трех часов холода в поезде и часа в машине, не такого конца путешествия мне хотелось. Там, верно, рукомойники в сенях, пахнет кухней, мокрые дрова возле печек убогий, нелюбимый мною, дачный зимний уклад. Дует от дверей и от окон...
- Приехали!.. - Мой случайный спутник по санаторной машине, Николай Александрович Билибин, распахнул тяжелую шубу и нашарил у ног шофера портфель. Но машина шла дальше, стайка финских домиков, расступившись, убежала назад; еще поворот - и машина остановилась у подъезда большого каменного, двухэтажного дома.
Девушки в белых халатах поверх ватников выскочили на мороз нам навстречу.
Мы переступили порог. Девушки уже несли чемоданы.
- Сюда, пожалуйста... Раздевайтесь, пожалуйста... - говорила нам полная дама с крашеными волосами и мушкой на розовом лице. - Аня, помоги же снять пальто. Видишь, товарищи замерзли... Чемоданы в 14-ую и 8-ую... Очень замерзли? Ничего, сейчас мы вас отогреем. Теперь вы дома... Сейчас мы вас зарегистрируем.
После регистрации документов полная дама, - видимо, сестра-хозяйка плавно ступая впереди, повела нас обоих наверх, по широкой, в два марша, лестнице. Ковры в гостиной, сверкающий рояль, сверкающий паркет - нет, это не дача, скорее благоустроенная гостиница. Тепло, тихо, гудит и позвякивает чуть слышно паровое отопление. Красная дорожка вытянулась во всю длину коридора. Тут, наверху, важная тишина, ненарушаемая звуками шагов.
Сестра-хозяйка открыла перед Билибиным одну дверь, передо мной подальше - другую.
И вот я у себя дома. Из гостиной донесся мелодичный, глубокий звон часов, и сразу стало слышно мерное, трудолюбивое тиканье электростанции. Наконец я буду жить одна в комнате, впервые после войны. Как будто у себя дома, в Ленинграде. Сидеть за письменным столом, который не надо три раза в день превращать в обеденный. Работать в тишине. И мысль или догадка не будет переехана, изувечена чьими-то словами на кухне... Я приложила ладонь к синей трубе парового отопления: горячо.
В этих чужих стенах можно наконец опомниться, встретиться с самой собой.
Но, по-видимому, встреча предстоит мне нелегкая, потому что я сразу же начинаю ее избегать. "Сколько лет может быть этой даме?" - лениво раздумываю я. "Глаза с поволокой, золотая модная прическа, на пальцах кольца с зелеными квадратными камнями... Я думаю, она презирает коммунальные квартиры и служба в таком нарядном доме ей очень по душе. "Писатели - такой интересный народ! Конечно, есть и среди них грубияны, но в общем - свободная профессия, что ни говорите, облагораживает" ...Сколько нашей хозяйке лет? 28? 38? Только по Москве она, вероятно, скучает и со случайной машиной все норовит съездить туда, сделать маникюр, побывать в театре. Наверное здешний чистый воздух и лес в снегу надоели ей до смерти.
Я осторожно заглянула в окно. Сумерки. Лес опускается в овраг - там плотный, улежавшийся снег - за оврагом пригорок и на него выбежали елочки, еще молоденькие, с желтизной, как цыплята, а впереди всех, наверху, самая хорошенькая, стройная и молодая. Добежала первая до самого верха и стоит. А там, за елочкой - деревня. "Кузьминское" - говорил шофер. Домишки словно нарисованы неуверенной детской рукой: две кривые линии крест на крест крыша, косой квадрат побольше - стены, косые квадратики поменьше - двери и окна.
Я зажгла свет. За окном все исчезло - и снег и домики.
Я задернула шторы и обернулась. Теперь я с комнатой лицом к лицу. Вот где я буду жить 26 суток. Я оглядывалась медленно, с опаской, исподлобья. Синие стены, синие трубы, низкая широкая кровать, тумбочка, коврик, письменный стол... Я поскорее поставила на стол мою чернильницу и Катенькину карточку - водрузила свои знамена... Здесь, значит, и состоится встреча. В присутствии этого стола, этих темных штор и белых занавесок на окнах наивных, как елочки за окном.
- Пора ужинать, - произнес молодой голос в коридоре. И более повелительно: - Ужинать пожалуйте!
Но я осталась у себя.
... II 49 г.
Я легла вчера рано и спала беспробудно, глубоко, до тех пор, пока свет не начал просачиваться сквозь шторы. Вскочила, боясь опоздать к завтраку. И правда, уже восемь. Но когда я, умывшись, спустилась в столовую - там было еще пусто. Длинная комната с небольшими ясными окошками и круглыми столами. Скатерти накрахмаленной тугой белизною перекликаются с коркой снега в овраге за окном. Столики сверкают посудой и пирамидками салфеток, но в столовой никого. Кажется, я первая. Нет, за дальним столиком в углу сидит молодая, тоненькая, темноглазая дама в брюках и изящно ложечкой разбивает яйцо.
Подавальщица, румяная на зависть, приветливо указала мне мое место, внимательно расспросила, что я буду есть и быстро подала. Я вглядывалась в сверкающее чистотой окно: это все мое! Моя елка стояла на холме, такая трогательная в своей серьезности - не может того быть, чтобы она сама не знала, какая она прелесть! Крыши домов, нарисованных детской рукой на пригорке, сегодня побелели и прижались к земле.
За моим столом было накрыто еще на два прибора, но я не стала дожидаться своих неведомых сотрапезников, быстро поела и марш на воздух, которым я не дышала сто лет.
Я оделась и пошла куда глаза глядят, прямо перед собой. У дома месиво грязи, дальше - рыхлый, больной снег и только совсем вдали, в полях, ровная скатерть наста. Синий, как украинская хата, домик директора, сарай, собака на цепи. Заброшенность, промозглость, никчемность. Дальше! Серые тучи, серая даль, и сквозь черные сучья - желтое небо. Как это было бы пророчески-страшно в Ленинграде - желтое небо и черные сучья - а здесь это не знамение судьбы, а просто желтая заря. Я дальше, не глядя под ноги, мимо каких-то кур и чьего-то мерзнущего на веревке белья... Ах, вот оно что там! Березовая роща!
Будто и не было грязи возле дома. Тут снег лежит богатый, плотный, как в овраге под моим окном. И из глубокого снега тянутся к облакам березы...
Я перебралась через сугроб и пошла по тропинке. Кругом все было серое, зыбкое, насыщенное влагой. Березы росли семьями - по трое, по двое из одного корня, устремляясь вверх, и чем выше, тем дальше отклоняясь друг от друга, как в неподвижном, но стремительном вальсе. Я закинула голову, остановившись, и сразу голова пошла кругом от этих ровно колеблющихся вершин и медленно движущихся серых набухших туч. Тучи обложили небо плотно, будто там, на небесной земле, они были сугробами. Я шла по тропинке, пьянея от мелькания, от кружения серо-белых стройных стволов, и меня мучила грусть, как во все минуты слишком ощутимого счастья... Ведь это отнимут. Я это отдам. Никто и отнимать не станет, а просто пройдет что-то непостижимое, что мы называем "время", на листке календаря окажется какая-то четверка или девятка и по ее приказу будет подана к крыльцу машина, я начну укладывать чемодан, а роща станет больше не моя, вход в нее мне будет запрещен... Так же в уютном доме будет в тишине слышно тиканье электростанции с пригорка, так же будут наливаться то убывающим, то крепнущим светом люстры и лампы, так же будут тянуться от снега к тучам березы, отдавая вершины ветру - и это уже будет не мое. Кончено! Нельзя! Четыре на календаре. Пора.
Только что встретившись с рощей, я уже начала тосковать от неизбежной разлуки с нею.
Тропинка вилась и петляла. Березы послушно расступались, но это только для вида, чтобы заманить, а на самом деле тесней и тесней обступали меня и тропинка вынуждена была пускаться на хитрости, чтобы, петляя, обходить их круглые семьи. Вверху шумел ветер. На ветках перекатывались и сверкали сияющие шарики почек. Почки? Зимою?.. Я вгляделась. Это были капли воды.