«Воскресенье 25/5. 41.
Я не получал никакого приглашения поехать в Германию, а если бы и получил, то не принял бы его. Я не поеду в Германию, я не знаю немецкого, я глухой, мне восемьдесят два года и я не какая-нибудь достопримечательность, чтобы меня всюду возить и показывать. Кроме того, мне пришлось бы жить у Эллинор, а это не понравилось бы в высших кругах (этот ее Шнайдер ведет себя просто недопустимо).
Все это вместе взятое не позволяет мне двинуться в Германию, разве что меня пригласит сам Гитлер».
Военные годы представляются мне сегодня чередой серых, тяжелых дней, я могу сравнить их только с теми, что последовали после войны, когда шли процессы. Хотя, конечно, случались дни и даже довольно длинные периоды, которые были посветлее других. У меня было мое искусство, мои дети и мои родные, к тому же у меня было много хороших друзей. По счастью, друзей выбирают сами.
При обстоятельствах, царивших в стране во время оккупации, сложились группы людей, для которых вовсе не было естественным чувствовать отвращение к другим в обыденной жизни. Так или иначе, но эти группы существовали, и, конечно, каждый искал дружбы там, где мог ее найти. Я и сего дня благодарен всем, с кем сблизился тогда и кого, возможно, никогда бы не встретил, сложись все иначе. Многие из этих моих знакомых были отторгнуты хорошим обществом. Но создавались другие общества, так у меня образовался круг друзей, с которыми я дружу и по сей день, хотя этот круг заметно поредел. Их имена мало что скажут читателю, но я помню всех этих людей.
В военные годы я никогда не вмешивался в политику, у меня не было даже никакой выборной должности в НС. Активность я проявлял совсем в другом.
Кое-кого из министров Квислинга я знал лично, но самого Квислинга видел редко. Лучше всего я помню его, каким он был еще в начале тридцатых годов, когда говорил с нами, совсем юными, на собраниях и прочих мероприятиях. Его лицо сегодня известно всем лучше многих других лиц, и нет нужды подробно его описывать. Во время разговора он выглядел замкнутым и необщительным, каким-то робким, даже когда разговаривал с таким молодым парнем, как я. Но это было до войны, до того как он стал «фюрером».
Внешность человека часто воспринимается в зависимости от оценки того, что этот человек собой представляет. Учитывая это, у Квислинга едва ли было много поклонников, хотя исключения, конечно, случались. В конце тридцатых годов нас с Максом Тау навестила немецкая писательница Луц Луренцен, бывшая жена Петера Куттнера, мы дружили с ней еще с берлинских времен. Однажды мы сидели в «Гранд Кафе» и я показал ей Квислинга, который почти каждый день завтракал там, сидя за столиком в правом углу — всегда в одиночестве.
Луц, красивая, белокурая, нордического типа женщина, неравнодушная к мужчинам, с интересом посмотрела на него и сказала:
— Во всяком случае, он выглядит лучше Гитлера!
Возможно, так оно и было. Но я помню, что он, еще с тех времен, когда я действительно состоял в НС, часто бывал мрачным, и все хорошо помнят характерное для него упрямое выражение лица. Квислинг не умел притворяться, а политику это необходимо. Это неумение мешало ему, к тому же в его посланиях было мало призывов, которые могли бы воодушевить аудиторию. Однако я помню также, что именно в те, первые годы, его крупное угрюмое лицо иногда вдруг светлело от улыбки, меняющей весь его облик, он становился добродушным и симпатичным. Бывало и так.
Во время оккупации я видел Квислинга всего несколько раз, и от этих встреч у меня осталось поверхностное впечатление, которое в основном только дополняло прежнее. Он не отличался военной выправкой, хотя был высокого роста и в молодости, несомненно, очень сильный. Теперь же это был усталый человек, располневший и постаревший. Я обратил внимание на его большие красивые руки. С такими руками ему бы работать вилами дома в пасторской усадьбе в Фюресдале. Теперь его рукопожатие было вялым и слабым, он бесконечно удалился от того, о чем к концу жизни, если верить слухам, стало его мечтой — вернуться обратно в Фюресдал.
У меня нет желания вливаться в общий хор или говорить что-то о Квислинге от своего имени. Все уже сказано, да и знал я его недостаточно хорошо, чтобы рассказать о нем что-нибудь новое и интересное. Но если бы у меня и были какие-то личные соображения, которые хоть немного отличались от общепринятых, у меня, безусловно, не хватило бы смелости признаться в них. Не столько из-за робости, сколько потому, что мне хочется быть предельно точным в своем рассказе.