В этом смысле мне гораздо проще писать о Юнасе Ли, правда, тоже с некоторыми оговорками. Я знал его и его жену, певицу Гюнвор Эвью Ли, с конца тридцатых годов. Его как автора блестящих детективных романов, которые он присылал отцу и за которые получал похвалы и благодарности — они относятся к лучшим произведениям этого жанра. В том числе и тот роман, который Ли написал, когда плыл через океан в Мексику, получив задание доставить туда высланного возмутителя спокойствия Троцкого. Роман назывался «Акула преследует корабль».
Когда я поселился с семьей в Слепендене, по соседству с композитором Давидом Монрадом Йохансеном и его семьей, оттуда было уже недалеко и до дома семьи Ли в «Долине художников» в Валстаде, куда мы часто ходили в гости. Тогда еще был жив отец Юнаса Ли, сын нашего известного классика, писатель Эрик Ли{118} и его жена Катрине. Между прочим, именно Эрик Ли создал Союз норвежских писателей. И он и его жена принадлежали к семьям, оставившим след в истории норвежской культуры.
Надо признаться, что только благодаря их заботливости и благожелательности я, бывший тогда еще «чистым листом», близко сошелся с художниками, окружавшими композитора Давида Монрада Йонсена, Эрика и Юнаса Ли и писателя Юхана Бойера. Я и сегодня благодарен им за возникшую тогда дружбу с Давидом и его семьей. Но об этом у меня будет повод рассказать дальше. Мы оказались в одной лодке, попали в один водоворот, кто-то тогда погиб, кто-то спасся.
То, что я могу рассказать, или, вернее, могу попытаться рассказать о Юнасе Ли — это исключительно мои личные впечатления. И позвольте мне начать с того, что запомнилось в нашу первую встречу: пронзительные глаза на обветренном квадратном лице. Плотная фигура, невысокий, но сильный, коротко подстриженные седоватые волосы, военная выправка. Каким он был полицейским еще задолго до войны, я не знаю, но меня удивило бы, если бы он был тогда не на хорошем счету. Все поведение Юнаса говорило о его властности. Но он не был недружелюбен, у него была мимолетная улыбка и быстрые точные реплики, мы часто весело проводили время вместе. Однажды я принес ему бутылку ликера, потому что у него собрались гости, ликер был собственного изготовления, по рецепту одного моего знакомого. Когда мы пили, Юнас внимательно поглядел на меня и спросил, словно выстрелил:
— А алкоголь в нем есть?
Нет, это был неудачный рецепт. Но бывать у Ли всегда было приятно. Под аккомпанемент Давида Гюнвор пела его романсы и романсы Грига, а старая Катрине рассказывала про богему в былые времена. Она была невесткой Нильса Кьяра и сестрой Магген и хорошо знала эту среду, как и мой отец, вращавшийся в ней сорок лет назад, и я помню, как Эрик Ли с горькой улыбкой рассказывал о бедности и трудных временах в жизни моего отца. Они были друзьями еще до «Голода».
Во период оккупации я сталкивался с Юнасом Ли по разным поводам. Несколько раз я приходил к нему в контору, однажды — в надежде помешать отправке лектора Холо, у которого я когда-то снимал жилье, на Север вместе с другими бастующими учителями.
— Если бы он не участвовал в этой забастовке, я бы его сразу освободил! — раздражено воскликнул Ли. — Неужели ты не понимаешь, что я не могу делать исключение для человека, который даже не болен!
Лектор Холо был теолог, человек набожный, он не хотел ни перед кем размахивать медицинскими справками, что и делало невыполнимым поставленное передо мной условие, о чем мне пришлось сообщить фру Холо. Мы и предположить тогда не могли, что он вернется с Севера живой, удовлетворенный сознанием, что ему не было сделано снисхождение, что он чист перед своими коллегами.
Юнас Ли был человек суровый и последовательный, и я часто думал: он словно вытесан из гранита. Не помню ни одного случая, чтобы он отклонился от выбранной им линии, и можно с уверенностью сказать, что он предпочел бы выступить за великогерманские перспективы немцев, чем за особый норвежский патриотизм сторонников НС.
Вместе с тем, известно, что его творчество имело глубокие корни в нашей литературе, нашей музыке и нашем изобразительном искусстве. Его дружба с Давидом Монрадом Йохансеном, самым норвежским композитором после Грига, была старой и испытанной. И его, конечно, огорчало, что Давид не в восторге от его несбыточной мечты о полномасштабном участии Норвегии в боях на Восточном фронте. Ведь и я приложил немало усилий к тому, чтобы справиться с задачей, взятой на себя в «Гюлдендале» — заниматься литературой, а не войной, которая была совсем не моим делом. Он, правда, согласился с моими доводами, так как речь шла об известных культурных требованиях.