Рихард напечатал все мои аргументы на пишущей машинке, я взял их с собой в Берлин и отправил почтой д-ру Гюттереру, а заодно попросил устроить мне встречи с ведущими представителями культурной жизни Германии — изобразительного искусства, театра, кино и т. д.
Пришел список с названиями институтов и именами. Некоторые из них я помню. Один очень любезный пожилой господин руководил официальной галереей. Он знал нашего норвежского художника Й. К. Даля{120} и сравнивал его с крупнейшим немецким романтиком Каспаром Давидом Фридрихом. Я заговорил о Мунке, но он сразу перепугался и замял разговор. Они в своих музеях уже давно сняли со стен его работы. Ведь я понимаю, что он лично, так же как и уважаемый д-р Гуденрат в рейхскомиссариате, не сторонник такой цензуры, но ничего нельзя поделать.
Следующая личность, перед которой я предстал, был чиновник из рейхсфильмкамеры, фамилии его я тоже не помню. Мрачный, надменный, то немногое, что он знал о норвежском кино, он произнес свысока, впрочем, возможно, оно того и заслуживало. Я из вежливости согласился с его отзывом. Больше я ни с кем не встречался, по правде сказать, я рассматривал эти визиты как своего рода извинение перед «Эерферлагом».
Но одно действительно важное задание я получил еще в Норвегии. Макс Тау дал мне небольшой пакет, в котором лежали кусок мыла и несколько плиток шоколада. К пакету была приложена записка со словами: Den lieben Eltern[47]. Он боялся, что даже через меня кто-нибудь проследит, кому предназначался этот пакет.
Я отправился к фру Леонард в «Дойче Бухгемайншафт», которая обещала передать этот пакет дальше по известному ей адресу — в еще не уничтоженный еврейский дом для престарелых. И она просила меня передать Максу уверения в том, что его родители пока что получают материальную поддержку, пути для передачи такой поддержки еще существовали.
Берлин в октябре-ноябре 1941 года был невеселый город, несмотря на крупные военные победы и политическую демонстрацию силы перед нейтральными странами Европы. Война тут не была популярна. Улицы и дома стояли затемненными, в магазинах почти отсутствовали товары, которые можно было бы счесть предметами роскоши. На улицах в районе Курфюрстендамм и Зоо, всегда залитых светом и бурливших жизнью, зеркальные стекла витрин были закрыты ставнями, оставлявшими лишь маленькие просветы посередине. Серая и зеленая военная форма не делали картину более светлой, как и гремящие марши и шлягеры, доносившиеся из репродукторов в ресторанах. На лицах людей была написана усталость, и даже горе. В сумерках я прогуливался по Тиргартену и под деревьями старой Будапештер Штрассе, где когда-то жил. Храм Поминовения кайзера Вильгельма и Романское кафе стояли на своих местах, но все стало иным. И я думал: Эдвард Мунк словно видел все эти перемены, когда писал бледные лица встречных людей. Как и в картине «Вечер на улице Карла Юхана», бледные лица берлинцев здесь тоже были символом страха и тяжелых предчувствий.
Внешне Берлин вроде и не пострадал от английских бомбардировок. Какое-то количество бомб на него, конечно, упало, но разрушения немедленно разбирали и обносили забором. На сигналы тревоги, иногда звучавшие по ночам, почти никто не обращал внимания, и в ресторане и барах отеля «Адлон» жизнь шла своим чередом, без всяких препон и ограничений. Уже и не помню, были ли мне выданы продовольственные карточки. Недостатка в еде и напитках, во всяком случае, не было. В этом отеле — кстати, единственном, который еще сохранился в середине войны, когда все остальные берлинские отели лежали в руинах — останавливались иностранцы, к тому же его посещали партийные боссы, художники и люди, с которыми по тем или иным причинам следовало обращаться бережно, а потому здесь еще сохранялся уровень обслуживания мирного времени, которого в других местах уже давно не было.
Однажды я ехал в лифте рядом с высоким мощным человеком, которого сразу узнал, — это был граф Люккнер, любимый персонаж газет и иллюстрированных журналов, известный своим героизмом в Первую мировую войну и последующими заслугами на службе в морской авиации, а также необыкновенной силой — ему ничего не стоило разорвать пополам толстую телефонную книгу.