Люккнер смотрел на меня с доброжелательной улыбкой, он был из тех немцев, к которым мгновенно проникаешься симпатией, несмотря на то, что ему была присуща традиционная военная выправка, от которой возникало ощущение угловатости и неприступности.
— Вы иностранец?
Собственно, это был даже не вопрос, это было утверждение, и он хотел знать, из какой страны я приехал. Мы вместе вышли из лифта. Я сказал, что я норвежец, и тогда его улыбка стала еще шире.
— Если вы норвежец, то передайте мой привет Риисер-Ларсену и Лютцов-Холму. Моя фамилия Люккнер!
Я покачал головой:
— К сожалению, я не смогу этого сделать, оба этих господина сейчас находятся в Англии.
— Ах вон оно что! — Улыбка погасла, он с грустью посмотрел на меня.
Я часто беседовал с кельнером, который обслуживал меня в ресторане или в гриль-баре отеля. Это был человек средних лет, темноволосый и невысокий, расторопный и услужливый, но не подобострастный. Его звали Губерт, и он знал кто я, хотя я ему не представился. Он никогда не докучал мне литературными разговорами, что любой другой кельнер легко мог себе позволить в теперешней Германии. Не говоря уже о прошлой. Губерт был очень смышленый, это я понял по многим его высказываниям.
Гриль-бар, где я чаще всего ел, кажется, был каким-то образом связан с большим фойе и приемной. Однажды Губерт наклонился над моим столиком и шепнул:
— Обернитесь, посмотрите, кто пришел!
Это был сам рейхскомиссар Тербовен, топая сапогами, он ввалился в отель вместе со своей свитой, багажом и портфелями с документами. К счастью, я не знал никого из его окружения, очевидно, все они были из вермахта. Они мгновенно разошлись по лифтам.
Губерт выжидательно смотрел на меня, и взгляд его был пытливым, я пожал плечами, к тому времени я уже научился помалкивать.
Однажды я спросил у него, как идут дела на фронте, какие у него предположения. И тут он поразил меня:
— Все катится к черту! — Он даже не пытался понизить голос. — Германия проиграет эту войну так же, как проиграла прошлую! — Он замолчал, исчез на некоторое время, потом вернулся и сказал, на этот раз тихо и проникновенно:
— Вскоре в войну вступит Америка, ну а Россию им никогда не победить!
Я осторожно огляделся. По-моему, нас никто не слышал, но я сделал жест, что он свободен. Сидеть в отеле «Адлон» в разгаре войны и выслушать пораженческие предсказания кельнера Губерта едва ли было разумно. Я не мог даже представить себе, что он окажется прав. В то время армия Гитлера стояла под Москвой, и фюрер объявил, что войну Россия уже проиграла.
Позже мне пришло в голову, не был ли этот любезный Губерт обыкновенным провокатором. Ведь я был не единственный, с кем он делился своими соображениями, и какой-нибудь подвыпивший противник режима по неосторожности мог попасть в трудное положение. Особенно, если это был человек, за которым уже следили. Но может, я ошибаюсь, и мне не хотелось бы, чтобы Губерт оказался провокатором.
Помню мой последний день в Берлине. Наутро я должен был вылететь домой на гражданском транспортном самолете. В тот день я успел сделать три важных вещи. Дошел пешком по памяти до здания американского посольства на Унтер дер Линден. Из чистого любопытства. Занавески не были задернуты. Я видел людей, снующих внутри мимо сияющих чистотой окон, они спешили, как мне показалось, со сборами. Даже в немецких газетах можно было прочитать, как складываются отношения между этими двумя государствами: разрыв был только вопросом времени. Я простоял там недолго, знакомых в посольстве у меня не было, но у меня, как и у каждого идущего мимо, возникло чувство, что мы смотрим на сцену, где разыгрывается спектакль. Над Берлином нависла роковая тяжесть.
У меня еще оставались «карманные деньги» из тех пяти тысяч марок, которыми господин Гуттерер так щедро меня снабдил. Здесь мне было почти не на что их потратить, а возвращать назад — не хотелось, это могли понять как оскорбление. Но проходя по Фридрихштрассе, я наткнулся на букинистический магазин, где продавали старинные карты и сомнительные литографии неизвестных художников. Я дешево купил несколько карт, одну работу Домье{121} и одну Гаварни{122}, которые были когда-то напечатаны в журналах, но тут они были выполнены в цвете и сверкали великолепием. Мне они показались подлинными, и я купил их совсем недорого. Я спросил у старика-хозяина, который один управлялся со всем в магазине, нет ли у него кого-нибудь из художников, считавшихся в свое время экспрессионистами, почему-то по его виду я определил, что у него должно быть припрятано что-нибудь любопытное. Но он добродушно засмеялся — о нет, у него уже давно нет ни Нольде, ни Кокошки{123}, их убрали, когда их стали считать экспрессионистами.