Когда-то в тридцатые годы он был членом НС, но в 1936 году его исключили из рядов партии за несогласие с Квислингом почти по всем пунктам программы. На этом Jul-Feier я не видел, чтобы они хоть раз взглянули друг на друга, но мне было интересно наблюдать за ними по мере того, как сборище постепенно оживлялось, гости брались за руки и, по немецкому обычаю, раскачивались в такт песне: Trink, trink, Brüderlein trink[50]… Трезвенник Квислинг сидел с кислой миной рука об руку с Тербовеном, раскачиваясь под песню в ритме вальса, которая вряд ли ему нравилась. Можно сказать, что эта сцена символизировала суть официального «Kameradschaft»[51] между Тербовеном и Квислингом. На самом деле их чувства и стиль работы противоречили друг другу. Квислингу многое не нравилось на этом вечере, но самое плохое его ждало еще впереди.
Я спросил у Альберта:
— Ты разговаривал когда-нибудь с Квислингом после того, как порвал с ним и с партией?
Он отрицательно покачал головой. Квислинг не из тех, к кому можно подступиться.
В 1940 году, когда Квислинг «пришел к власти», я спросил одного немецкого журналиста, который тоже был знаком с Альбертом Визенером, не думает ли он, что у Альберта будут трудности теперь, когда его враг добился власти? Да, сказал журналист, он был весьма огорчен и припомнил судьбу своего соотечественника Грегора Штрассера, который вышел из партии и был убит по приказу Гитлера. Журналист переоценил возможности Квислинга в этом отношении и неправильно понял его характер. Квислинг был не из тех. Позже Визенер в своей книге «Seierherrens justiz»[52], «Драйер Ферлаг» 1964 год, дал Квислингу характеристику, которая мне представляется верной.
За знакомство с Фелисом, ставшее постепенно довольно близким, я должен благодарить Гюнтера Фалька.
Мой старый друг и учитель Турстейн Турстейнсон был арестован на улице перед Театральным кафе. Тони Эрегди прибежал ко мне и сказал, что два эсэсовца потащили возмущенного старого забияку на Виктория Террассе[53].
Я позвонил Гюнтеру Фальку, который в тот же день отправился со мной к Фелису. Оказалось, что теперь этими относительно безобидными делами занимался уже не он, поэтому он позвонил Фемеру и таким образом я в один день познакомился с двумя людьми, имена которых внушали ужас…
Какое у меня сложилось о них впечатление? Они оба встретили меня любезными улыбками и, должен сказать, что Фемер, по крайней мере внешне, произвел на меня благоприятное впечатление: атлетическая фигура, мужественное лицо с правильными чертами, хороший норвежский язык. Все это описано и прокомментировано другими авторами во многих книгах, как и список его преступлений, но он, как бы там ни было, легендарная личность времен норвежской оккупации. Когда ему выносили смертный приговор, возникли споры, однако утверждают, что все-таки приговор был вынесен единогласно.
Сам я, правда, видел Фермера и говорил с ним только один раз. Он достал какую-то бумагу и сказал, что художник Турстейн Турстейнсон уже освобожден. Мы не принимаем всерьез речи подвыпившего художника, решившего высказать о нас свое мнение.
Мы с ним мирно поговорили и решили забыть этот инцидент. В тот раз Фемер показал себя с лучшей стороны. Слава Богу, что я не встречался с ним при других обстоятельствах. А вот с Фелисом я после того иногда встречался уже до последнего дня войны.
Гюнтер Фальк был своего рода миниатюрным изданием Фемера — красивый, дружелюбный, вежливый. У него была любовница норвежка, и я надеюсь, что с ней не произошло ничего страшного.
Позже, уже после войны, когда я ездил с докладами по Германии и Австрии, я встретил трех человек, которых знал во времена оккупации Норвегии. О Мюллере я уже писал, фамилия другого была Нуценбергер, из низших чинов СС, скользкий субъект, от которого я быстро отвязался. И еще — Гюнтер Фальк.
К сожалению, с Фальком я успел только поздороваться. Я попросил его подождать, пока я закончу разговор с журналистами, мне очень хотелось поговорить с ним. Но когда я освободился, он уже исчез — из скромности или от страха, не знаю. Гюнтера Фалька не судили ни в Норвегии, ни в Германии. Это он помогал мне в мелких делах в трудные времена, прятал жалобы людей с пылким воображением, если было нежелательно, чтобы они всплыли в «Гюлдендале», а также доносы о саботаже. Дальше некоего комиссара уголовной полиции Эссера это не шло.