Приятным разнообразием барачной жизни было назначение в так называемую «внешнюю команду» — для работ за пределами лагеря. Такие работы любили все: там обычно лучше кормили, и заключенные имели возможность встретить людей с воли, может быть, даже родственников, если полицейские милостиво разрешали позвонить по телефону. К сожалению, я только один раз попал на такие работы. Нас на грузовике отвезли в усадьбу Кьёрбу недалеко от Саннвики на огромное поле, засаженное морковью, которую следовало прополоть и прорядить. Этому я научился еще в детстве в Нёрхолме, а здесь к тому же во время жары две добрые женщины напоили нас кислым молоком.
Кормили в Илебу плохо, об этом можно сказать, не боясь обвинения в придирчивости. Порции были маленькие, калорийность пищи — низкая, все исхудали, и лица у нас стали «интересные». Однажды ночью всех в бараке прохватил понос, несмотря на то, что нам были сделаны прививки против тифа и паратифа. Большой бачок переполнился, но выходить ночью было строго запрещено. И все-таки я вышел вместе с другими, мы направились к уборной, и нас окликнул дежуривший «бутерброд».
— Нам надо выйти! — крикнул я ему. — Или мы все обосремся! — Тут требовались народные выражения, чтобы тебя поняли.
— Ладно, только давайте скорее! — крикнул он. — Как бы вас не подстрелила охрана!
Вначале там всякое случалось. Помню один случай, произошедший среди бела дня, мы тогда еще жили в переходном бараке. На плацу с несколькими полицейскими стояла молоденькая девушка и стреляла из пистолета. Одна пуля прошла сквозь стену барака рядом с головой фронтовика Бьёрна Эстринга, который даже под Ленинградом не был так близок к смерти. Как ни странно, я познакомился с той девушкой несколько лет спустя. Она была забавная болтушка и очень добрая. Потом она уехала в Америку и вышла там замуж за американского сержанта.
Эти пять месяцев в пожарной охране и два последних в камере не нанесли мне душевной травмы. У каждого были свои трудности, здесь были люди действительно в тяжелом душевном состоянии, но, как уже было сказано, я говорю исключительно о себе.
Кнут Тведт достал мне художественные принадлежности, и я сделал там несколько набросков. Часть из них я сохранил, часть раздал товарищам по несчастью. В то время люди стали мне ближе, оно и давало и отнимало, но я не жалею, что мне пришлось все это пережить. Однако понял я это годы спустя, и меня охватывает сильное волнение, когда, я, оглядываясь назад, работаю над этой книгой. Мне было тридцать три года, но за время своего короткого заключения я стал старше больше чем на семь месяцев, которые просидел там, — и, может быть, немного умнее.
Я предпочитаю не называть имен. Слово Илебу до сих пор звучит одиозно для многих, несмотря на прошедшие годы, и я, в первую очередь, забочусь о родственниках заключенных, которые не хотят вспоминать. Но зная точно, что меня простят те, кого это касается, я все-таки назову несколько известных имен. Эти люди ничем себя не опозорили, напротив, их заслуги признаны всеми и их имена почитают в широких кругах.
Скульптор профессор Вильхельм Расмуссен — тогда ему было шестьдесят шесть лет — был самым удивительным из всех узников Илебу. Ему там нравилось! Его совесть была чиста, и он получил разрешение без каких-либо ограничений заниматься лепкой и обжигать свои работы в керамических печах Илебу, начнем с этого. А ведь это и была его жизнь! Большего он не и требовал. Творческая работа давала ему ту свободу, которой не хватало нам, остальным. Здесь у него под рукой были материалы, была глина и был гипс, и здесь он мог обжигать готовые работы. Через несколько месяцев бюсты и наброски стояли уже рядами.
Ему начали поступать заказы. Заказчиками были барачные бароны и дельцы, у которых на свободе были средства, но и обычные бедняки — тоже. Мы все были нищие, однако если модель была достаточно интересна, Вильхельм лепил наши головы бесплатно. Правда, я не знаю, получал ли он что-нибудь и от баронов, он был настолько поглощен своим искусством, что вообще не думал о деньгах.
А вот другие думали. В Илебу попадались разные типы.
В лагере все знали, что деньги, ходившие во время войны, должны регистрироваться и обмениваться на новые купюры, которые уже напечатаны. Следовательно, нужно было постараться не потерять свои честно заработанные деньги или деньги, полученные сомнительным путем у немцев, которые были припрятаны в разных тайниках. Это было нелегко, но возможно.
Незаметный, всегда молчаливый и немного печальный человек, с которым я иногда играл в шахматы, однажды немало удивил меня. Он сказал, что у него на воле есть два миллиона крон! Они спрятаны, но не забыты. Не знаю ли я кого-нибудь из зажиточных людей, кто согласился бы выдать их за свои — за пятьдесят процентов?