Мое пребывание в тюрьме, материальные трудности и постоянное нервное напряжение в течение нескольких лет привели к осложнениям в моей семейной жизни, и мы с Лисбет решили развестись. В полном согласии и без взаимных упреков. У некоторых пар отношения налаживаются снова, у некоторых — нет. Но это, как и многое другое в моей жизни, не представляет особого интереса и ни на строчку не удлинит моих мемуаров.
Жизнь шла дальше и в Нёрхолме, и в моем длинном бревенчатом доме в Хёне, где я в подвале устроил себе керамическую мастерскую. Моими добрыми помощниками и учителями на первых порах были керамист Эрик Плёен и скульптор Руалд Ульссон и его жена Соня. Чудные люди, которые и теперь входят в круг моих друзей.
Несколько лет мы производили там красивые вещи, Вильхельм Расмуссен тоже иногда делал у нас маленькие скульптуры, торговля шла бойко, и мы могли на это существовать. А потом в страну хлынула дешевая керамика из Италии, и мы сдались. То есть Эрик начал работать отдельно и со временем стал первым керамистом в Норвегии, а Руалд — одним из наших лучших скульпторов.
Дело шло к весне — апрель 1950 года. Однажды мы, как обычно, сидели дома в гостиной в Хёне, мама со своим рукодельем, я с каким-то полученным заказом. Неожиданно нам пришла телеграмма. Она была от Арилда: «Срочно позвони!»
У меня не было телефона, но были хорошие соседи, и мама с бьющимся сердцем пошла к ним, чтобы позвонить в Нёрхолм. Краткость телеграммы настораживала и пугала. Кто-то заболел? Умер отец? Я хотел пойти с нею, но она велела мне остаться с детьми.
Вскоре она вернулась, на глазах у нее были слезы. Нет-нет, все хорошо. Она едет домой.
Я знал, что этот день придет, Брит и Арилд тоже это знали. Сегодня я разговаривал с Брит о многом из того, что случилось с нашей семьей бесконечно давно, о том, как она с неизменной преданностью поддерживала нас. Брит все хорошо помнит:
«Однажды вечером я легла пораньше, но ко мне вдруг постучали, и возле моей кровати возник Кнут — силуэт на фоне света, падавшего из коридора, худой, истощенный. Без всякого вступления или объяснения он заговорил, медленно и очень спокойно:
— Ты должна вызвать маму домой».
И больше ни слова. Брит позвала Арилда, который внизу в гостиной слушал радио.
— Хочешь, чтобы я написал ей? — спросил Арилд.
— Нет, пошли телеграмму, надо спешить!
Решение было принято. За все эти годы, что они жили врозь, мы, конечно, время от времени поднимали эту тему. И решение назревало, копилось в нем. Сесилия просила его в письмах, чтобы мама вернулась в Нёрхолм, я тоже при случае вставлял нужное слово, а Арилд однажды прямо сказал, что тоскует по ней, когда заговорил о «мамином саде».
Профессор психиатрии Габриель Лангфельдт нанес большой вред нашей семье, когда потребовал, чтобы мама рассказала ему о своем муже. Она могла бы отказаться, но она этого не знала, да, может, и не стала бы отказываться. Веря в соблюдение психиатрической врачебной тайны и заверения в том, что никто никогда не узнает того, что она скажет, мама уступила. Она чувствовала себя обязанной отвечать на вопросы интимнейшего характера по учебнику профессора Лангфельдта. О любимом человеке, который за сорок лет их брака стал ей ближе всех — о своем муже, которому она так стремилась помочь.
Все, что мама сказала, было передано отцу. Знал ли об этом профессор и хотел ли он этого, никому неизвестно. Но понадобились годы, чтобы отец смог забыть это и простить маму.