Сегодня я с грустью вспоминаю эту беспомощную потребность в доверии, как одну из его трагедий, тоску, тоску по общению глухого человека.
Я помню разговоры, которые мы вели с ним наедине, когда я, уже взрослым, приезжал домой из Осло или из-за границы. Случалось, мы не виделись месяцами, только переписывались. Особенно мне запомнился один разговор.
Неожиданно он спросил:
— Ты читал мой роман «Женщины у колодца»{22}?
— Конечно, — ответил я.
— А ты его помнишь? Забавная вещь, правда?
Это был первый и единственный раз, когда он говорил со мной о своих книгах — об их качестве. «Женщины у колодца» написаны с юмором, горьким юмором, Очевидно, отцу было приятно, что я прочитал эту книгу. Он сказал, что был в своей Хижине и искал в своих прежних произведениях какого-нибудь персонажа, которого мог бы использовать еще раз.
— И нашел? — спросил я его.
— Нет, — он покачал головой, — ничего подходящего.
Я уверен, что в тот раз ему хотелось рассказать мне, что он сам думал о своей книге, а не о том, что он делал в своей Хижине. Некоторые критики отрицательно отнеслись к этой книге, которая вышла в 1920 году, как раз когда он получил Нобелевскую премию за «Плоды земли». Читателей разочаровал этот внезапный переход от положительного содержания романа, удостоенного Нобелевской премии, к пессимизму и якобы презрению автора к человеку в новом романе. Вообще отец, по его словам, никогда не читал критику и рецензии на свои книги, но, видимо, кое-что чувствовал по холодности, которая вдруг возникала при общении с миром.
Мне же он хотел сказать, что с 1920 года прошло много лет, книга осталась хороша во всех отношениях и написана она с юмором! Но меня растрогал его брошенный на меня взгляд, в котором была неуверенность, когда он обратился ко мне, ища доверия и близости.
Не знаю, в какой степени отрицательные отзывы действовали на отца в ту пору, когда вышли «Женщины у колодца», если учесть, что их заглушили хвалебные статьи по поводу присуждения ему Нобелевской премии. Но я помню его потребность встречаться со старыми и новыми друзьями в первые годы жизни в Нёрхолме. Когда очередная книга бывала закончена и он мог перевести дыхание, у него появлялась потребность в доверии и дружбе. Тогда он либо уезжал в столицу, либо каким-нибудь другим образом искал встреч с людьми, которые много значили для него и в годы юности, и в зрелости. Мало кому из них он радовался так, как другу из Валдреса Эрику Фрюденлюнду, дружба с которым началась с первого приезда отца в Валдрес и длилась всю жизнь.
Отец приехал в Валдрес молодым, нищим, приговоренным американскими врачами к смерти от чахотки — и там выздоровел! Я уже писал об этом драматическом событии его юности, о страхе смерти, о надежде и желании жить и о потребности в творчестве, живущем в его беспокойной душе. Он прекрасно понимал, что воздух Валдреса и помощь, оказанная ему Эриком, его матерью и другими друзьями не только вернули ему здоровье, но и открыли дорогу для его будущей литературной карьеры.
Летом 1922 года он написал почтмейстеру Эрику Фрюденлюнду — Эурдал, Валдрес, — пылко призывая его посетить Нёрхолм вместе с дочерью Сигне. Ему хотелось показать старому другу, что он теперь прежде всего — земледелец, и он не скрывал гордости за проделанную им работу, цель которой заключалась в том, чтобы сделать Нёрхолм образцовой усадьбой.
И они приехали! О, что это была за встреча! Я никогда не забуду, как отец, отстранив старого друга на расстояние вытянутой руки, воскликнул:
— Подумать только, парень, ты сохранил и бороду и волосы!
Конечно, время сделало свое дело, они не виделись двадцать лет. Эрик Фрюденлюнд тоже мог бы кое-что сказать об изменившейся за эти годы внешности своего друга Кнута Гамсуна. Как и Альберт Энгстрём{23}, который увидев через четверть века Гамсуна в те памятные дни в Стокгольме, воскликнул: «О Господи, да ты стал совсем стариком!» И тут же прозвучал немного обиженный ответ: «И ты тоже!» Я помню, что в ту пору отец жаловался в письмах к маме, что у него выпадают волосы, он даже старался остановить облысение с помощью особого состава — смеси глицерина и спирта.