Извини, что я тебя так терзаю, и веди счет всем своим расходам.
С благодарностью и приветом.
Дом показался ему не очень красивым. Но с годами отец это исправил. Стиль был строго выдержан, дом стал красив, он был удлинен и в центре фасада были поставлены колонны, так он выглядит и сегодня. Все было сделано по рисункам отца и приближено к ампиру — его любимому стилю.
Мы тоже иногда бывали в гостях у Биркнесов. Но они жили в миле от Лиллесанна, и, по-моему, отец не ездил к ним с нами, пока у нас — в 1922 году — не появился автомобиль, водила его мама. Помню одну поездку к ним с мамой на ее велосипеде. В те времена дорожная служба следила за состоянием дорог. Поддерживали их, главным образом, с помощью песка, после паводков дороги посыпали песком с гравием и разравнивали. Я сидел на багажнике велосипеда и меня трясло на всех неровностях, сперва, когда мы ехали туда, потом — на другой день — обратно. Для мамы это тоже было небольшое удовольствие, она с трудом крутила педали, ведь она была уже не та молоденькая стройная девушка, которая когда-то училась «скакать на велосипеде», как говорили у нас в 1890-х годах.
В детстве я считал, что городок Лиллесанн мало изменился с тех пор, как отец, написав «Голод», приехал в это скромное идиллическое место в Южной Норвегии, чтобы отдохнуть перед дальнейшей работой. Правда, там, на вершине холма, в самом центре густо населенного района, построили новую церковь. Но в остальном, думаю, город остался таким же белоснежным, немного напыщенным, каким был в тот раз, когда Кнут Гамсун, с пустыми карманами, но отнюдь не сломленный, поссорился с уважаемыми гражданами этого городка. Две книги, которые он к тому времени опубликовал, вызвали в городе неудовольствие, хотя неизвестно, кто-нибудь удосужился их прочитать. Горожане считали, что на самом деле вовсе не там, а в Сарпсборге Нагель влюбился в Дагни Кьелланд{25}…
Как бы там ни было, я хорошо помню, что отец часто уезжал работать в Лиллесанн и всегда останавливался в отеле «Норге». Там до сих пор на верхнем этаже есть комната Гамсуна.
Когда Тённес Биркнес умер, мои родители поехали на похороны, и это были единственные похороны, на которых отец присутствовал в старости. Мама рассказывала мне, что в церкви он не мог сдержать слез.
— Сегодня ты видела, — сказал он ей в автомобиле по дороге домой, — как будут проходить мои похороны!
Много лет спустя — уже во время войны — я встретил в кафе в Лиллесанне одного старого человека. Он сказал, что знает, кто я, и хотел бы рассказать мне одну историю. Я приготовился слушать.
— Так вот, — начал он, — много лет назад Тённес Биркнес подошел ко мне на улице с человеком, которого я видел раньше, но знаком с ним не был, и спросил, не найдется ли у меня жевательного табака для лучшего писателя Норвегии, ему, видите ли, хочется пожевать табака, а все лавки по воскресеньям закрыты.
— Да, это было очень давно, — сказал я, — примерно в 1890 году.
Он задумался.
— Верно, — согласился он наконец. — Я тогда был еще совсем молодой.
И прибавил с улыбкой:
— И не знал, что Кнут Гамсун уже тогда был величайшим писателем Норвегии…
Этот неизвестный старик, которого я больше никогда не видел, один из тех людей, которые всегда могут сказать: «Я давал Уле Буллю взаймы свою скрипку» или: «Я придержал лошадь великого поэта Хенрика Вергеланна»{26}, или: «Я отправил письмо для премьер-министра Миккельсена». Вот и этот старик в Лиллесанне говорит, что однажды дал Кнуту Гамсуну щепотку табака…
Начиная с двадцатых годов много-много лет Нёрхолм был гостеприимным домом, хотя он, разумеется, ни в коей мере не мог сравниться со знаменитым Аулестадом, домом Бьёрнстьерне Бьёрнсона, где тот жил и принимал почти всех, кто хотел его видеть. Тем более его нельзя было сравнить с Бьеркебеком — домом Сигрид Унсет, открытым только для избранных. Я испытал это на себе, ведь после войны ее сын Ханс и его жена Кристианне стали моими близкими друзьями.
Человек, который в силу особых обстоятельств занимал главное место среди гостей Нёрхолма, был директор издательства «Гюлдендал»{27} Христиан Кёниг. Тот самый, который впоследствии уступил свое место Харалду Григу{28}.
Кёниг, каким я его помню, был человек неординарный. Добрые карие глаза, густая седая шевелюра — нам, детям, он казался красивым и благородным. Мы с братом прекрасно понимали его датский язык и слегка шепелявое произношение. Ведь мы каждый день много времени проводили с нашими работниками-датчанами Сёренсеном и Боргбьергом, я до сих пор вполне сносно говорю по-датски. Все же удивительно, как хорошо человек запоминает то, что усвоил в детстве.