Через некоторое время я снова увидел его. Он сидел на пне у дороги. Может, он надеялся, что кто-нибудь довезет его до Гримстада? Поскольку этот иностранец немного говорил по-норвежски, мне захотелось с ним поболтать. Я вышел за ворота и подошел к нему. Он смотрел на наш дом, и по лицу у него текли слезы.
Я побежал к маме, которая работала в саду. Незнакомца пригласили выпить соку с печеньем. И он прожил у нас все лето. Это был швейцарский поэт Герман Хильтбрюннер.
Теперь-то мне понятно, почему отец в тот раз его не принял. В письме к немцу Вальтеру Берендсону{54}, который работал над его биографией, отец писал:
«Герман Хильтбрюннер приехал ко мне еще начинающим поэтом, но отнюдь не для того, чтобы писать обо мне, может быть, он сидел и писал стихи, не знаю, я сам был слишком занят работой, пока он жил у нас».
Отец, безусловно, вспомнил, что тоже попадал в юности в подобное положение, когда тоже будучи молодым поэтом, нуждался в понимании и сочувствии. Однако если бы Хильтбрюннер не подружился сразу с нами, детьми, не научил бы нас новым играм, итальянским ругательствам, не ловил с нами рыбу в Нёрхолмскилене и не ходил со мной в лес, тщетно стараясь подстрелить крупную дичь, его пребывание в нашем доме было бы намного короче. Герман не только писал стихи, еще он переводил на немецкий «Последнюю главу», и я помню, что мама помогала ему, объясняя трудные гамсуновские слова и обороты. Ну а стихи свои он исполнял перед нами на весьма причудливом норвежском и с большим пафосом. Мы очень смеялись, и над исполнением и над содержанием. Очевидно, это была шутка, задуманная, чтобы развлечь нас. Хотя, кто ее знает эту современную лирику…
Насколько я помню, Хильтбрюннер ни разу не разговаривал с отцом на литературные темы, только если речь об этом заходила сама собой. И, к счастью, он никогда не напомнил отцу тех «глупых слов», которыми отец охарактеризовал Швейцарию в своем романе «Последняя радость»{55}. Вполне возможно, что и отца немного мучила совесть, что тоже способствовало их добрым отношениям. Во всяком случае, я думаю, что Хильтбрюннер благодаря своей сдержанности и такту сумел завоевать расположение отца и узнал его как человека и художника гораздо лучше, чем надеялся, отправляясь в Норвегию.
О личных отношениях отца с другими писателями в эти годы я, собственно, почти ничего не знаю, в основном, они обменивались письмами. Из друзей молодости уже почти никого не осталось. Он пережил всех, потому что они, по меркам нашего времени, умерли «в расцвете сил».
С конца двадцатых годов — теперь я забегаю немного вперед — у меня сохранилось яркое воспоминание об одном случае, связывавшем отца с цветом норвежской поэзии.
…Однажды летом отец взял нас с братом в Осло и, по обыкновению, повел обедать в Зеркальный зал «Гранд отеля». Он любил это «Зеркало», там было светло. Ему претили заведения с так называемой атмосферой — полумраком и свечами на столах. Зато были по душе залы, где играла музыка и на стенах плясали рефлексы света. Он сидел приставив ладонь к уху даже среди оживленного общества, и слушал, как оркестр только ради него исполняет его любимую «La Paloma» — народную кубинскую песню о голубке, которая, перелетев через море, доставила весточку любимой героя. Отец всегда испытывал потребность в свете, может быть, она уходила корнями в его мрачное и темное детство, в воспоминания о звучном псалме Грундтвига: «По нам, детям света, видно, что ночь истекла»{56}. Я помню, как в особо торжественные минуты он цитировал эти строки.
Обычно отец мало говорил за едой из-за усиливающейся глухоты. Нам было трудно кричать ему в ухо, и он смирился с нашим молчанием, хотя порой это не позволяло ему быть в «курсе событий», и с возрастом он все больше страдал от этого.
Однако в тот день в «Зеркале» ничто особенно не привлекало его внимания. Мы спокойно обедали, музыка играла, и гостей было немного.
Вдруг недалеко от нас раздался громкий голос, и довольно высокий мужчина в сером костюме со съехавшим набок галстуком вошел в зал. Он постоял на пороге, увидел нас и раскатисто воскликнул:
— Гамсун! — И направился к нам нетвердым шагом.
Вскоре он уже стоял у нашего столика, опираясь о него. Тогда отец сказал чуть дрожащим голосом, который я так хорошо знал и который появлялся, когда что-то действовало ему на нервы:
— Улаф Булль, разве ты не видишь, что я обедаю со своими сыновьями? Оставь нас в покое!