Наконец мы увидели Юг, пальмы и зеленые оливковые рощи, хотя была еще середина зимы.
Я вспомнил уроки немецкого и Гёте, а вот теперь покинул мир учебников, чтобы впервые в жизни увидеть Юг наяву за пределами нашего класса.
Мне было почти девятнадцать лет, а я все еще учился в школе и меня мучили комплексы: у меня хромали математика и латынь, к тому же меня донимал бронхит.
Мама, которая в свое время сама была гордостью школы, особенно огорчалась и спросила у врача:
— А на Юге у него пройдет бронхит?
Безусловно, был ответ. И тогда отец, готовый на жертвы, стал искать человека, готового помогать мне по этим предметам, пока мы будем жить на юге Франции. Трюгве Тветерос ответил на его предложение и получил работу. Он был родом из Ставангера, филолог, но интересовался главным образом искусством. Мне это подходило как нельзя лучше.
По рекомендации бюро путешествий мы уже выбрали для себя городок Больё-сюр-мер, мирно дремавший между Ниццей и Монте-Карло, и остановились в отеле «Марселлин», не очень большом уютном пансионате.
Первые, кого мы увидели в холле, был норвежский писатель Петер Эгге и его жена фру Анна.
Когда я учился в Осло, я делил комнату с их сыном Эрнульфом, который был на год старше меня. Вместе с другими гимназистами мы жили в частном пансионе у семьи Экхофф на Эшениес гате. Это были очень милые приветливые люди, мы обедали вместе за одним столом и прекрасно себя там чувствовали — все, кроме Эрнульфа, который был социалистом и презирал все буржуазное. Для него мы были недостаточно радикальны. Это было в начале «суровых тридцатых», и однажды за обеденным столом Эрнульф объявил, что мы все отсталые типы и наши мозги не способны произвести «ротацию». Он посыпал рисовую кашу сахаром и корицей и с остервенением мешал ложкой в тарелке. Пока его ложка вращалась, за столом царила тишина, потом я спросил:
— Это и есть ротация?
Все засмеялись, а Эрнульф с мрачным лицом все крутил ложкой в тарелке.
И все-таки мы с ним были друзьями. Он был человеком начитанным, но страшным догматиком — после всех политических курсов, которые прослушал, совмещая это с работой в банке. Он был симпатичный, хотя относился к нам, невеждам, чуть свысока и одолеть его в споре было невозможно, впрочем, мало кто и пытался. Однако должен признаться: мне часто казалось, что он прав. По-своему, он был очень порядочный человек.
А здесь, в Больё я познакомился и с его отцом, автором «Хансине Сулстад» и других романов, которые я видел на столе в спальне отца.
В своих «Воспоминаниях»{80} Петер Эгге пишет о встрече с отцом и мамой в Больё и о том, как он был рад снова увидеть своего друга Кнута Гамсуна. «В моей одинокой и трудной юности он протянул мне свои сильные руки…»
Я видел, что отец тоже рад этому свиданию, его глухота тогда еще не мешала ему общаться, и друзья без напряжения беседовали, когда мы все в конце дня усаживались вокруг стола в большой столовой месье Марселлина и выпивали по бокалу вина.
Дальше я предоставляю слово самому Петеру Эгге:
«Было очень приятно и вместе с тем грустно увидеть его снова после многолетней разлуки. Он почти оглох, поседел, и я заметил новое болезненное выражение на его красивом лице. Но время от времени сквозь мрачную серьезность пробивается насмешливая улыбка, свойственная ему в молодости.
— Ты работаешь? — спросил он у меня.
— Да, целыми днями и очень много.
По его лицу скользнула тень. Может быть, он рассчитывал на мое общество, пока будет здесь жить. Может, хотел оглядеться в этих местах, ему незнакомых, а для меня известных и любимых. Трудно передать, как мне было больно, ведь я обманул его ожидания. Но я был не в силах отказаться от участия в литературном конкурсе, на который поставил так много и как художник и просто как нуждающийся в деньгах человек…»
17