— Неудивительно, что в этой стране бутерброды с раками стоят так дорого!
Он любил рассказывать о Париже 90-х годов, когда он, мой отец и датский писатель Свен Ланге{81} жили в одном доме на улице Вожирар 8. Несколько лет назад он снова там побывал и видел ту комнату, в которой отец написал «Пана» и пьесу «У врат царства»{82}, и где друзья провели много плодотворных часов. Я не уверен, что сдержанный Петер Эгге принимал участие в бурных гулянках из парижской саги моего отца, о которых писал Юхан Бойер. Но из его слов я понял, что и тогда и потом отец был ему настоящим другом, о чем Петер не забыл написать в своих мемуарах. Он один из немногих старых товарищей в то время, когда ненависть к Кнуту Гамсуну достигла своего апогея, не изменил своим прежним взглядам и написал про отца такие слова: «Он был хороший человек».
Мы прожили там уже часть марта. Наши деньги, которые лежали на счете в Лионском банке, стали подходить к концу, и мы решили двинуться домой. От отца я получил такое письмо:
«11/3. 31.
Да, я не против того, чтобы вы по пути домой заехали в Париж. Правда, за пару дней, как ты пишешь, вы ничего не успеете увидеть в этом славном городе с его славными достопримечательностями, постарайтесь устроить так, чтобы прожить там неделю. Ведь вы сможете немного заниматься и в это время, а вечера у вас будут свободны. Беннет в Ницце даст вам адрес какого-нибудь недорогого отеля в
Париже, питаться вы сможете в ресторанах, например в ресторанах Дюваля, их много, и они неплохие. Кроме того, хорошо кормят в так называемых трактирах для извозчиков…»
Когда мы с Трюгве Тветеросом покидали отель «Марселлин», всегда сдержанная Мадемуазель подошла к нам попрощаться. Мы оставили ей крупную купюру в благодарность за ее заботы и добросердечие, и она открыла нам маленькую тайну.
Оказалось, что она вовсе не швейцарка, а шведка! И превосходно понимала все, о чем мы, совершенно об этом не подозревавшие, говорили друг с другом. Но она просила нас не волноваться, уверяя, что мы ни разу не сказали о ней ничего обидного! Вот семья Эгге — другое дело. У них определенно рыльце было в пушку, однажды они по какому-то поводу намекали, будто она любовница месье Марселлина. Что, разумеется, было неправдой.
Почему она открыла нам свою тайну перед самым нашим отъездом? И зачем вообще разыгрывала всю эту комедию? Может быть, ей было приятно наконец-то оказаться в главной роли?
У нас уже не было возможности предупредить Эгге и его жену об этой змейке, с их семьей мы попрощались еще накануне, а сейчас было ранее утро и мы спешили на автобус, идущий в Ниццу. Но всю дорогу нас мучила досада и мы не знали, должны ли мы написать обо всем Эгге. В конце концов мы решили, что они плевать хотели на эту Мадемуазель. Трюгве сказал:
— Ну и персонаж, прямо из романа Гамсуна!
В Париже мы ходили по художественным выставкам и по борделям. Когда-то же это нужно было начать, а мне уже стукнуло девятнадцать. Больше всего удовольствия мы, безусловно, получили от Лувра и Люксембургского дворца, где были выставлены как раз те художники, о которых мы столько говорили, но чьи картины я видел только в своих альбомах по искусству. Теперь они предстали перед нами во всем великолепии: Сезанн, Матисс, Дерен, Ван Гог… Я по уши влюбился в эти новые, чистые, сверкающие краски. В Лувре я увидел страстную живопись Риберы, но мне кажется, что копии Людвига Карстена в нашей Национальной галерее куда интереснее оригинала — это язык нашего времени и по форме, и по цвету, и по смелому откровению.
Вообще, я не совсем уверен, что мы вняли совету отца относительно трактиров и ресторанов. Мы безуспешно пытались найти хотя бы один из трактиров для извозчиков, но покинули Париж, благополучно избежав охотников на крестьян или туристов. Кроме Лувра и Люксембургского музея мне лучше всего запомнились парижские такси. Эти антикварные «рено» были точно такие, какие я видел в кино и которые спасли Францию во время первой мировой войны в битве при Марне. Может, французы просто не хотели менять их на новые автомобили?