Я раскрываю письмо отца:
«Не стоит часто и надолго уходить из дома, разве что на работу, а вообще-то лучше сидеть дома, так тебе будет легче сосредоточиться и сохранить впечатления, которые сотрутся, если ты будешь бродить по улицам. В своей комнате хорошо думается и читается. Знаешь ли ты, что в домовой кухне к обеду можно взять очень хороший и дешевый кофе? Сходи туда, там замечательно готовят (она находится между Мёллер гате и Плёенс гате в сторону съезжего дома на Юнгсторгет). Мы с мамой там были, там великолепно. Благословляю тебя, стисни зубы и продолжай работать!»
Я читаю это письмо, так же как и многие другие его письма, и тут же возникают ассоциации. Съезжий дом. Юнгсторгет. Домовая кухня — все это старая Христиания… может, это воспоминания о том времени, когда у него не было даже мелочи, чтобы поесть в Домовой кухне? Но в 1908 году они с мамой ели там рисовую кашу. Она сама мне говорила. Без сахара и корицы.
Из Зеркального зала в «Гранде» до Домовой кухни, от роз к рисовой каше! Пройти еще раз по тропинкам жизни, тем более с такой спутницей, как мама, было для отца ритуалом, исполненным смысла. Мои мысли возвращаются к этой паре, которая никогда не могла расстаться надолго. Они вместе писали одну книгу жизни, которая, несмотря на свои помятые и вырванные страницы, только подтверждала состоятельность этой прожитой ими жизни.
Но должен признаться, что я всего несколько раз был в той домовой кухне.
В начале тридцатых годов ресторан художников «Блум» был не такой дорогой, как сейчас. Пол-литра пива стоило всего одну крону. Однажды я сидел там вместе со Стейном, одним из самых интересных жителей наших меблированных комнат, мы разговаривали об искусстве. К нашему столику подошел заметно взволнованный Пер Дебериц{87}. Своим ростом и шириной, он, безусловно, превосходил всех художников. Пер подсел к нам и сказал, что только что разговаривал с Удой Крог{88}, в его голосе звучал почти священный трепет, и он спросил, не хочу ли я с нею познакомиться. Только я, мой друг Стейн был как будто не в счет. Я неуверенно пошел за Деберицем. Я помнил портреты Уды, висевшие в Национальной галерее, и знал, что она замужем за Кристианом Крогом.
За столиком с бокалом вина сидела пожилая дама — обыкновенная женщина среднего сословия, которую трудно себе представить с бокалом вина и дымящейся сигаретой в пепельнице; бледная, полноватая, но глаза ее смотрели на меня немного грустно, так мне показалось. Она приветливо поздоровалась со мной, когда Дебериц объяснил ей, кто я и что я учусь у Турстейнсона. Последнее ее, по-моему, нимало не заинтересовало. Ведь ее всегда окружили художники, и в семье и повсюду, и я прекрасно понимал, что ей не хочется это комментировать. Но моего отца она знала, и я опять услышал те же хвалебные слова, которые слышал от многих его современниц, — что отец когда-то был самым красивым мужчиной в городе.
— Вам следовало написать его портрет, — сказал я, чтобы поддержать разговор.
Она ответила, что он не стал бы ей позировать.
— Он вроде не относился к нашему кругу. А вот Гюннара Хейберга я писала…
— А он был из вашего круга?
— Да, конечно. А Гюннар дружил с вашим отцом? — спросила она.
Мне показалось, что это ей было интересно, но я плохо помню, о чем мы говорили дальше, поэтому лучше быть осторожным, — твои слова могут потом повторить.
Мы посидели недолго, так что мне почти нечего добавить к истории жизни Уды Крог. Пер Дебериц вышел в гардероб, заказал такси и галантно подал ей руку, она так же приветливо попрощалась со мной, как и поздоровалась.
Я был немного знаком с богемой и знал, что в восьмидесятые-девяностые годы прошлого века вовсю велась борьба за раскрепощение женщин и новую мораль. Тенденциозная живопись и тенденциозная литература — они мало занимали меня.
Когда я спустя несколько лет спросил у отца, знал ли он Уду Крог, он ответил «да».
— Какая она была? — глупо спросил я.
— Как сказать, у нее было много поклонников, так же как и у Дагни Юэль и у других. Но, — прибавил он, — тогда так было принято, к тому же она умела привязывать к себе мужчин.
Мне показалось, что ему это даже импонировало, во всяком случае, он ее не осудил.