Образы мелькают, мелькают. Отто Кристиан, которого все считали ленивцем, как выяснилось, обладал скрытыми талантами. Он стал дипломатом. Торгни — критиком театра и кино. Писал в газетах Осло, а вот Стейн, «идеолог», где-то сгинул.
В замочную скважину протискивается Виллиам Мённих. Он был непревзойденным во всех видах спорта и научил меня технике слалома на Трюваннсклейве. Одаренный художник и музыкант, он переехал в Швецию и стал шведом. Мне было приятно недавно увидеть моего старого друга и коллегу, с которым мы провели много чудесных дней и в Сёрланне и в Осло.
А сколько там было не таких близких! Кто-то из них еще жив, кто-то умер, один погиб на Восточном фронте, все они постепенно исчезли из моей жизни. Позже других, как ни странно, самые старые, а не те, что относились к студенческой поре. Я помню Ларса Берга — не моего учителя немецкого языка из Эурдала, а его тезку, сторонника новонорвежского языка, социалиста и автора смелых эротических произведений. Во время оккупации он чуть не стал жертвой банды Риннана{92}, но благополучно вырвался оттуда. Мы с Ларсом были во многом схожи и дружили все годы. Но ведь он тоже был уроженцем Северной Норвегии, краем людей с богатой фантазией и теплым сердцем. Однажды я подарил ему маленький портрет моего отца, которого он ценил очень высоко. Ларе погиб на берегу моря в Трумсдалене.
Я помню также и Хокена, он был архитектором и получил образование в Копенгагене, хорошо знал и любил классическую музыку. Хокен был племянником знаменитой датской актрисы Анны Ларсен — это был один из самых образованных людей в нашем странном пансионе на Пилестредет. Во Франции он попал в автомобильную аварию, потерял ногу и с тех пор ходил на протезе и с палкой.
К счастью, увечный Хокен был в дружеских отношениях с домовладельцем фон дер Фером, мягким, сговорчивым человеком, который ценил Хокена за его образованность и культуру. Однажды меня вместе с Хокеном пригласили в гости к фон дер Феру, жившему далеко от своей «меблированной машины» на Пилестредет.
Вечер получился очень приятный. Говорили о музыке и композиторах. В этом наш хозяин был отнюдь не так сведущ, как Хокен. Однако он поставил пластинку, и в комнате зазвучал известный концерт Грига ля-бемоль. Некоторое время мы слушали молча, потом фон дер Фер спросил у Хокена:
— Можешь определить, кто играет?
Хокен растерялся, определить солиста не всегда просто, и к тому же исполнителей очень много.
— Это новая запись? — спросил Хокен.
Да, совершенно новая, хозяин только на днях купил эту пластинку.
— Ивар Юхансен?
Смех.
— Роберт Рифлинг?
Снова смех. Хокен слушает.
— Может, это Гисекинг?
Фон дер Фер мотает головой.
— Нет, сдавайся. Это сам Эдвард Григ!
Хокен был разведен, у него были две маленькие дочки, которых он нежно любил и которые иногда приходили к нему в гости. Он тяжело переживал, что его семья распалась. Это был тихий мечтатель с неосуществимыми идеями, что с годами он научился воспринимать покорно и с душевным спокойствием. Некоторое время после войны, когда в стране было трудно с жильем, он несколько месяцев прожил у меня в Аскере. Потом он заболел, забарахлило сердце. Я невольно вспоминаю слова Августа Стриндберга, сказанные одному молодому художнику: «У вас добрые глаза. Вам в жизни придется несладко». Так вышло и с Хокеном. Он был добрый человек, но жизнь оказалась недоброй к нему. Он погиб, упав с лестницы в доме для престарелых в Драммене.
Вспоминая всех, отделенных от меня временем, я бы хотел рассказать еще о многих, и, возможно, кое-кто еще всплывет в моем рассказе по той или иной причине. Дневник, начатый в детстве, я вскоре забросил, мне казалось, что ничего важного, о чем стоило бы писать, либо со смехом, либо с негодованием, со мной не случается. А ведь именно потому люди и ведут дневники.
Когда я вспоминаю людей, события, настроения и пытаюсь их описать, я сталкиваюсь с той же дилеммой и теми же сомнениями, что и в детстве, когда в конце концов сжег свой дневник. Писать трудно. Слова и истины, бывшие когда-то свежими, при употреблении изнашиваются, необходимо мастерство и чувство стиля, чтобы их обновить. Это одна из причин. И я иду дальше. Полный сомнений, но с честнейшими намерениями, я отхожу от замочной скважины, чтобы в более широкой перспективе увидеть еще одного старого друга, портрет которого я написал раньше и который мне теперь хочется закрепить словами, после того как в течение многих лет он был как бы затенен всевозможными событиями.