А мои приятели, Герберт и Франц, еще какое-то время косо смотрели друг на друга, безрезультатно пытаясь завести роман с мисс Митфорд. Постепенно они успокоились, и все пошло своим чередом, пока судьба не развела нас всех в разные стороны. Франц погиб на Балканах, Герберт жив до сих пор, по-моему мы с ним единственные из Штурм 8, кто остался в живых. Каждое Рождество мы обмениваемся короткими приветствиями. Мы и без слов знаем, что большая часть жизни уже прожита, но каждому определен его срок.
Осенью 1934 года я начал заниматься в Академии художеств у Улафа Гулбранссона. Там был еще один норвежец, Коре Грувен из Трондхейма. Стоя у мольберта в своем рабочем халате, он приветствовал меня легкой улыбкой. Он был приверженцем учения Дюбвада Брохманна, упрямым индивидуалистом, и ему не нравилась моя эсэсовская форма. Тем не менее, позже мы с ним стали близкими друзьями, несмотря на мою форму.
И раз уж я заговорил об этом, скажу в последний раз.
Учась в Академии я вскоре понял, что художник и эсэсовская форма несовместимы, форма и деятельность противоречили друг другу. Со временем я на это насмотрелся, и в тот день, когда я вышел из партии и вернул форму и все мое военное снаряжение в контору унтер-штурмфюрера Вайгерта, я испытал огромное облегчение. Я по-хорошему расстался с Вайгертом и со всеми своими товарищами, которые, безусловно, считали немного странным, что в их ряды залетела заморская птица. Мое особое мнение и намеки были не в счет, ведь я был иностранец. Надо сказать, что среди этих парней было мало культурных людей, или хотя бы интересующихся политикой. Им нравилось маршировать, чувствовать себя членами некоего единого братства, говорить о спорте и выпивать вместе по кружке пива. Я много раз думал о них, совсем молодых и постарше, которые через несколько лет угодили в водоворот гитлеровской войны. Они безрассудно носили камни на сооружение Рейха, и оказались под ними, когда он рухнул.
Улаф — все звали его просто Улаф в этой стране, где люди обращались друг к другу на «вы», прибавляя к фамилии титул «доктор», «господин», или «фрау». Его не называли даже профессором, несмотря на то что в Академии художеств это было его почетное звание. Улаф был очень популярен как учитель, хотя и далек от того, что принято подразумевать под словами «выдающийся педагог». Как известно, Улаф прежде всего был график, хотя вел также и класс живописи. Здесь никто не рисовал, все только писали, и, к сожалению, не думаю, что среди его учеников было много одаренных. Лично у меня сложилось именно такое впечатление. Может быть, сказывалось веяние времени. Гитлер и официозный стиль не очень вдохновляли молодые дарования.
Когда Улаф осматривал выставленные работы, он всегда говорил, и очень верно: «Главное, уловить характерные черты модели». Иногда он немного поправлял форму или цвет, мне он нарисовал в верхнем углу холста маленькую головку — свой слегка карикатурный портрет, чтобы я иногда поглядывал на него. Сколько раз мне хотелось вырезать эту головку и увезти с собой!
Улаф не был колористом, но тех немногих теплых и холодных тонов, которые контрастировали друг с другом на его блестящих портретах, было совершенно достаточно. Он редко писал маслом, чаще темперой или акварелью, а также брал карандаш, уголь, мел, тушь, сангину или смешивал все это, как ему хотелось. У него в Академии была своя мастерская и свои модели. Она была очень большая, шесть метров в высоту, но уютно обставлена мебелью в стиле бидермейер, и еще там был диван с красной обивкой.
После своего пребывания в Берлине и Нюрнберге, я на поезде приехал в Мюнхен, города я совершенно не знал. На вокзале я попросил, чтобы меня отвезли в самый скромный отель, а меня привезли в отель «Четыре времени года» — один из самых дорогих в городе. Это выяснилось на другой день, когда я позвонил Дагни и сообщил о своем приезде. Она дала мне адрес более подходящего отеля и просила приехать на поезде в Тегернезее, когда я устроюсь.
Прием, оказанный мне Улафом и Дагни в Шерерхофе — одно из самых дорогих воспоминаний той мюнхенской поры. На вокзале в Тегернзее меня встречал юный сын Улафа с огромным сенбернаром, Улаф Андреас, которого мы звали Малыш Улаф. Старый дом Шерерхоф, стоящий на вершине холма, являл собой сказочное зрелище: вытянутый в длину, двухэтажный, ему было пять сотен лет, и он был срублен из толстейших бревен. Тут все было похоже на Норвегию, даже лиственный лес среди южно-немецкого горного ландшафта и баварских озер.