Думаю, Макс в первые годы правления Гитлера искренно верил, что жизнь в Германии улучшится, в том числе и для евреев. Однажды он сказал мне, что ему, как полукровке, возможно, оставят его работу, разве только переведут в какую-нибудь контору вермахта… если будет война! У него было много друзей писателей среди офицеров, он называл Эрнста Юнгера, чью фотографию я видел у него на письменном столе, между прочим, в форме вермахта. К тому же Макс сказал, что он все еще приписан к рейхсшрифттумкамере — комитету по печати.
— А разве ты не чистокровный еврей? — удивился я.
Нет, он точно не знает, но, кажется, его мать арийка, правда, она приняла иудаизм, когда вышла замуж за его отца.
Я не совсем понимал, на что он надеялся. Может, надеялся получить заявление и справку со стороны родственников матери, что она была крещена по христианскому обряду? По правде сказать, я усомнился в его истории, мне она показалась беспомощной попыткой хоть отчасти выглядеть в моих глазах арийцем. Наверное, он до сих пор считал меня в некотором роде приверженцем Гитлера, и не могу сказать, что мне это нравилось. А может, все объяснялось тем, что наш общий друг, невропатолог Петер Куттнер, у которого мать была арийкой, недавно, по словам Макса, был приписан к определенному госпиталю, — на случай, если начнется война.
— Вообще-то, Маг, чистокровный ты еврей или только наполовину, мне все равно кажется, что форма будет тебе не к лицу, — сказал я.
Он как будто немного сник. И признался, что его отец всегда голосовал за немецких националистов. Как голосовал сам Макс, я не спросил, но не удивился бы, если бы и он тоже отдал свой голос Гутенбергу.
Однако вскоре Максу стало ясно, что рано или поздно ему придется эмигрировать. Поэтому не удивительно, что он искал связи и дружбу там, где рассчитывал получить эффективную помощь, в данном случае, у моего отца, через меня в качестве посредника. Постепенно я стал воспринимать его намерения как нечто совершенно естественное, и не видел в этом никакого расчета — мы в любом случае были друзьями, нам было хорошо вместе. И я надеялся, что Макс и Рената познакомятся с моей сестрой Эллинор, которая училась в театральной школе в Берлине, и с мамой, которая иногда приезжала нас проведать.
Макс очень полагался на свои связи в Норвегии. Ему надо только приехать туда, имея паспорт, а там влиятельные друзья помогут ему.
Но вся трудность заключалась в том, что паспорт Макса был аннулирован. В таком же положении была и Рената. Она рассчитывала перебраться в Англию, где у нее были надежные друзья.
Рассказывая о 1937–38 годах в Берлине, я не могу не отдать дань уважения памяти Ренаты Зандерлинг. Я помню красивую, статную женщину, лет сорока-пятидесяти, рыжеволосую и голубоглазую. От первого брака у нее был сын, скрипач. Он жил в Москве, о чем нельзя было упоминать, потому что там он был знаменитостью.
Вопреки разнице в возрасте, моя сестра и Рената стали закадычными подругами, и мама, приехавшая на некоторое время в Берлин, тоже сблизилась с Ренатой и Максом. Встречались они то у меня в мастерской, то в каком-нибудь ресторане.
Мама, человек осторожный и часто с предубеждением относившийся к людям, — у нее были на то свои причины — говорила о Ренате только в восторженных тонах. Трезвомыслящая, дружелюбная, без намека на преувеличенную любезность, которая могла выглядеть как подобострастие. О Максе мама сказала так:
— Он очень приятный человек, но ему не стоит так восхищаться мною.
У Ренаты было все, чего недоставало Максу, — крепкие нервы, спокойствие и реальное представление об их положении, которое при тех условиях было далеко не надежным. Но не она одна поддерживала Макса. Я тогда же познакомился с писателями, художниками и интеллектуалами, которые входили в круг его друзей.
Среди них был д-р Феликс Гуггенхайм, возможно, именно у него Макс получал самые дельные советы и поддержку. Д-р Гуггенхайм был членом известного книжного клуба «Дойче Бухгемайншафт», где он, по рассказам Макса, распоряжался всем и вся. Но… за кулисами. То, что он был еврей, требовало известной осторожности. Однако пока даже нацистские власти, которые хотели его убрать, ничего не добились своими протестами, уступив властной фру Леонард, владелице издательства и вдове-арийке.
Вскоре я близко сошелся с Феликсом Гуггенхаймом — «этим маленьким умным человеком», как звал его Макс. Он действительно был маленького роста, носил сильные очки, у него была большая голова и очень высокий лоб. В том, что он умен, я убедился сам в ходе наших бесед.
Именно во время моего знакомства с фру Леонард и Гуггенхаймом мне пришлось впервые «вмешаться» в отношения отца с издательством Лангена. Гуггенхайм хотел, чтобы их книжный клуб «Дойче Бухгемайншафт» издал какую-нибудь книгу Гамсуна. Я направил запрос Лангену, но получил отказ. Это взбесило меня, я рассчитывал неплохо заработать, сделав переплет к этой книге. Я написал отцу, но и он отнесся к этому скептически, несмотря на хорошие условия, предложенные Книжным клубом.