— Do you speak English?[34]
Я ответил, что говорю, и ждал продолжения разговора. Но он больше ничего не сказал, только по-прежнему сердито наблюдал за нами.
Так прошло около часа. Потом он достал газету и показал нам портрет боксера Хенри Тиллера, — между прочим, я был свидетелем, как тот выиграл серебро на Олимпийских играх в Берлине в 1936 году.
— А вот он норвежец!
Я миролюбиво кивнул. Макс и фон Хуго сидели, не совсем понимая, что происходит. Но еще до Ларвика, откуда мы должны были на такси доехать до дома Вильденвея, молодой человек вдруг сменил гнев на милость. Он громко произнес:
— A-а, извините!
Сердито сощуренные глаза стали круглыми и выражали раскаяние.
— Теперь я понимаю! — Он протянул нам руку.
Мы тоже все поняли. Макс приехал в страну, где быть евреем не считалось грехом, но приходилось объяснять почему он, к сожалению, вынужден говорить по-немецки…
Макс познакомил меня со многими своими друзьями. У меня даже возникло ощущение, что для него это было важно. Мы с ним посетили много частных домов, и немецких и еврейских. Всюду нас радушно принимали, угощая то кофе, то обедом. Бедности я в этой среде нигде не видел, однако заметил, что в еврейских семьях царит атмосфера предотъездной тревоги, правда, об эмиграции говорили редко. Все вели себя осторожно и сдержанно.
Политические взгляды моего отца в отношении Германии были известны всем. О них тоже никогда не упоминалось, но подспудно это присутствовало во всех разговорах и спорах. Хотя от меня никогда не требовали, чтобы я осудил его поведение. У меня создалось впечатление — и, безусловно, оно было верное, — что мне не следует говорить или делать что-либо, что можно принять за антисемитизм. Мне было выгодно иметь друзей в обоих лагерях.
1937 год в Берлине, вместивший в себя столько плохого и хорошего, навсегда врезался в мою память. Оппозиционно настроенным людям становилось все труднее. Многие из них угодили под колеса системы. Хорошо это время было лишь тем, что подтверждало истинность дружбы, часто выдержавшей испытания, и мне лично дало ценные знания о режиме, который интересовал меня по многим причинам. Эффективность системы, всеобщая занятость, национальный подъем и оптимизм, характерный для большинства, — это непреложные факты. И если бы я не попал в среду с противоположными взглядами, то вряд ли обнаружил бы оборотную сторону медали.
Но даже при Геббельсе в Берлине происходили крупнейшие культурные мероприятия, цензура и запреты не могли охватить все. Мне в память врезалась замечательная выставка современного французского искусства. На ней были выставлены Матисс и Дерен, и я в первый раз увидел превосходные работы Утрилло. Значит, он был все еще жив, жил в парижском доме для алкоголиков, сидя безвылазно в своей комнате, и писал свои белые городские улицы, увиденные словно сквозь замочную скважину. В то время Германия, так сказать, флиртовала на почве культуры с Францией, поэтому выставок никто не трогал.
То же самое можно сказать и о классической европейской драме. От нашего друга актера Зигфрида Зайфферта мы с Максом получили билеты на «Сон в летнюю ночь» Шекспира, в которой Зайфферт играл Пука, и в государственный театр на «Дона Карлоса» Шиллера, где стали свидетелями нескончаемых аплодисментов, которыми публика наградила страстную мольбу маркиза де Поза к королю Филиппу, когда он, стоя на коленях, восклицает: «Geben Sie, Sire, was Sie uns nahmen wieder — geben Sie Gedankenfreiheit!»[35] Никогда я еще не видел своего друга Мага настолько свободным от страха и сдержанности, как в тот раз, когда под прикрытием единодушного порыва тысячи зрителей, он как одержимый аплодировал правам человека… Геббельс написал статью, и вскоре этот спектакль был заменен другим.
Однако нас интересовало не только большое искусство, не только театры и симфонические концерты, но и вечера песни. В Берлине гастролировал Джек Хилтон со своим джаз-оркестром, и хотя Макс не был поклонником джаза, я все-таки заставил его пойти со мной. Футбольный матч Норвегия — Германия — другое дело. Здесь его уговаривать не пришлось.
Насколько я понимаю, в футболе все же есть элемент искусства. Иначе я не могу объяснить, чем он притягателен для людей, не отличающихся физической силой, таких как Макс Тау и Кнут Тведт. И для многих других, отнюдь не ярых спортсменов, включая меня самого.
А может, я ошибаюсь, и у моего друга Макса было спортивное прошлое? Однажды он удивил меня, заявив, что в молодости много играл в футбол и даже был членом команды своего родного города.
35
«Верните нам похищенное Вами… Отдайте людям свободу мысли!» (Шиллер. «Дон Карлос». III, 10.