Пришел Макс. Мы с Эллинор увидели его еще у входа и заметили, что он очень взволнован. И нам и его многочисленным друзьям было известно, что смена чувств и настроений мгновенно отражается у него на лице и в движениях. Он был как открытая книга.
В биографии «Кнут Гамсун — мой отец» я вкратце описал эту встречу в ресторане «Die Traube». Но сейчас мне хочется рассказать об этом подробнее, потому что она имела большое значение.
Мы с Эллинор служили переводчиками. Это было нетрудно, разговор протекал спокойно. Конечно, мы поговорили о театральной школе Эллинор и о моей живописи, о меню — надо было сделать заказ — и перевели вопрос отца насчет вина; какое вино предпочитает господин Тау, красное или белое?
Вокруг нас много смеялись и болтали, из-за чего отцу было немного трудно следить за разговором. Но он терпеливо кивал на все сказанное, пока косой взгляд Макса не скользнул по залу навстречу гулу голосов и движению людей. Он что-то заметил.
Кельнер принес наш заказ, мы ели и чокались. Макс ни разу не перевел разговор на литературу, я сам затронул эту щекотливую тему и спросил отца, читал ли он в последнее время какие-нибудь романы, переведенные с немецкого. Отцу показалось, что этот вопрос исходил от Макса, и он отрицательно помотал головой. Ему хватает Шопенгауэра, больше он ничего не сказал.
Неожиданно в зале началось ликование. Люди вставали из-за столиков, куда-то показывали и аплодировали. Все глаза были устремлены на своеобразные антресоли, где тоже сидели гости и где теперь стоял какой-то человек и, приветственно вскинув руку, принимал восторженные крики зала. Кельнер подбежал к нам и сказал, что публика приветствует старого героя первой мировой войны, завоевателя Румынии, фельдмаршала фон Макензена.
В те времена прежние заслуги демонстративно превозносились и выставлялись напоказ. Я постоянно встречал стариков с орденскими бантами первой мировой войны в петлицах, и этот старый воин был, очевидно, популярным символом.
Я искоса глянул на Макса. Он сидел молча, как и мы все, но лицо у него было напряженное и испуганное, он не поднимал глаз. Аплодисменты здесь были такие же бурные, как на «Доне Карлосе» Шиллера — но какая разница!
Я никогда прежде не замечал, чтобы отец так внимательно изучал своего собеседника. Он знал, что это может смутить человека, и часто глядел в другую сторону. Но я всегда чувствовал, как он, деликатно прикрыв веки, пытался составить себе мнение о человеке, и потом уже редко от него отказывался.
Я точно знаю, что в тот единственный раз, когда отец видел Макса, он проникся к нему симпатией. И прежде всего потому, что Макс был нашим с Эллинор другом, — да, он готов использовать свое имя, чтобы, если понадобится, поддержать нашего друга. Вся беда в том, что он слишком часто получает просьбы от людей, оказавшихся в безвыходном положении, и что мольбы о заступничестве всегда сопровождаются побочными требованиями. Он часто чувствовал себя усталым и беспомощным, потому что, как правило, речь шла о тех, для кого ничего нельзя было сделать. Особенно очевидно это стало через несколько лет, во время оккупации Норвегии.
В феврале 1938 года мы с отцом поехали в Дубровник в Югославию. Отец надеялся, что новые впечатления, возможно, подтолкнут его в работе над темой, которая его сейчас занимала. Это была нелегкая поездка, и для него и для меня. Он делал записи, большую часть которых потом выбрасывал, а я тем временем трудился над своим — тоже без особенного успеха. Мы гуляли, беседовали и осматривали живописный старый город, немного огорченные тем, что у нас ничего не получалось.
Но для огорчений были и другие причины. В марте Гитлер оккупировал Австрию. Под овации народных масс немецкие солдаты и танки захватывали один город за другим. Аншлюс стал фактом, и мне приходилось переводить отцу новости, передаваемые по радио.
Было бы неправильно думать, что отца покоробила эта историческая драма. Он положительно относился к объединению двух германских государств, которое, напротив, укрепляло их оба, именно так он воспринимал антинемецкие настроения других европейских государств в тридцатые годы.
Но не обошлось без ложки дегтя.
В одной немецко-язычной словенской газете я прочитал заметку о том, что Эгон Фриделль, актер, писатель и философ, покончил жизнь самоубийством, когда войска Гитлера заняли Вену.
Для моего отца Фриделль был особым человеком. Многие годы они по различным случаям обменивались поздравительными письмами и Фриделль посвятил ему свое большое исследование «История древней культуры». Самоубийство Фриделля поразило отца, сначала он как будто не поверил мне и попросил показать ему газету. И наконец с глубокой скорбью произнес слова, которые цитировал и я и многие другие: «Он мог бы приехать ко мне…»