Ночью Лена спала крепко, ее не разбудил ни обход, предпринятый Даниловым, ни толчок поезда. Она проснулась, когда уже рассвело. Что-то очень хорошее снилось ей под утро.
Она лежала, не открывая глаз, и улыбалась этому хорошему - и тут же, не открывая глаз, вспомнила: ничего этого нет, она в санитарном поезде, едет за ранеными, поезд стоит, - неужели приехали?
Она вскочила и высунулась в окно: железнодорожная будка, да луг, да лес, птички уже поют в лесу, заря на востоке, розовая-розовая, воздушная-воздушная, плакать хочется, такая милая заря! И по всему небу облака, как розовые перышки, - никогда она не видела такого неба...
"Опять стоим на разъезде. Не торопятся с нами..."
Рано она поднялась. Все спят. До подъема часа два еще... Можно лечь и посмотреть - может, опять приснится что-нибудь очень хорошее...
Но вот комиссар Данилов, он уже встал. Он выходит из вагона-кухни. Лена надела юбку и босиком вышла из вагона. Утро было свежее, птицы пели все громче. В палисаднике возле будки цвел куст жасмина. Лене захотелось стащить веточку, она стала подбираться к палисаднику.
- Эй, Огородникова! - крикнул Данилов Лене, которая протягивала руку к жасминовому кусту. - Залазь обратно - сейчас тронемся. Отстанешь.
Лена только выпятила губу. Тронемся! Экспресс какой, подумаешь. Что, она на ходу не вскочит, что ли? Она отломила ветку, в лицо ей брызнула свежая влага.
Поезд тронулся. Данилов полез в вагон. Лена нарочно дожидалась, стоя на полотне. Теплый ветер из-под колес бежал по ее босым ногам. Когда последний вагон поравнялся с нею, она схватилась за поручень, легко подпрыгнула и вскочила на подножку, которая приходилась ей выше колен. Стоя на подножке, она порадовалась на себя - как она ловко вскочила, какая она сильная, как хорошо обдувает ей встречным ветром лоб и грудь... "Видишь, Даня, - сказала она, усмехаясь, - видишь, какая я у тебя..." И, дав ему налюбоваться собою вдоволь, вошла в вагон.
Глава третья
ДОКТОР БЕЛОВ
В Ленинграде санитарный поезд остановился на станции Витебск-Сортировочная. Паровоз обещали дать через полчаса; прошло два часа, а его еще не было. Доктор Белов бродил около штабного вагона и бормотал:
- Это же ужас что такое...
Бормотанье относилось не к стоянке. Доктор телеграфировал жене, что будет проездом в Ленинграде, и просил ее приехать на вокзал. Но на какой вокзал их примут, он сам не знал до сегодняшнего утра. И вот теперь ее не было. Это было ужасно. Главное, что она, может быть, уже здесь. Бродит по этой раскаленной, перевитой железом земле и ищет его. А здесь десятки поездов, тысячи вагонов. Она не успеет найти его, как подадут паровоз и надо будет ехать. Доктор мучился. Несколько раз он собирался идти искать жену между составами. Уже отходил от штабного вагона. Но ему становилось страшно: вдруг поезд уйдет без него. Можно, конечно, догнать. Но что скажет Данилов? Данилова доктор побаивался.
Данилов шел мимо, козырнул: он еще не виделся сегодня с начальником. С утра было партийное собрание, выбирали парторганизатора. Выбрали Юлию Дмитриевну, и Данилов за нее голосовал, потому что больше не за кого было, а теперь его терзали сомнения. При всех своих мужских ухватках Юлия Дмитриевна все-таки женщина. А парторганизатору предстоит ой-ой какая возня с доктором Беловым. Про себя Данилов сформулировал задачу так: из доктора Белова надо сделать начальника поезда. Где уж слабым женским рукам осилить такое дело...
Данилов козырнул доктору и мысленно пожалел его. Доктор гулял на припеке в полной форме. Нагрудные карманы его гимнастерки выпирали чугунными четырехугольниками; чего он туда напихал? Из-под блестящего козырька фуражки торчал блестящий нос; по крыльям носа скатывались ручейки пота. Доктор был накален, как крыша.
- Жарко! - сказал Данилов.
- Не говорите, - сказал доктор. - Знаете, сквозь подошву чувствуется, какой горячий гравий.
Данилов внимательно посмотрел себе под ноги: он не знал, что это называется гравий; он любил узнавать такие вещи. Старички интеллигенты всегда что-нибудь такое скажут.
- Нет, куда это нас поставили? - продолжал доктор. - Это железнодорожные джунгли какие-то. Я - старый ленинградец, но совершенно не знаю этих мест.
Данилов не ответил: не все ли равно, где стоять? Важно ехать и приехать куда нужно. Он не знал, почему томится начальник. Он не знал, что начальник готов заплакать, как маленький ребенок.
- Иван Егорыч, - спросил доктор, - вы в хороших отношениях с вашей женой?
- Как это? - удивился Данилов. - Она жена; какие могут быть отношения?..
- Нет, знаете, - сконфузился доктор, - я хотел спросить - вы... Ну, одним словом, бывает, что люди прожили вместе тридцать лет, а настоящей дружбы нет все-таки, - ведь бывает?
Данилов отвел глаза.
- Бывает, конечно...
- А бывает и наоборот, - сказал доктор, и вдруг лицо его просияло, засветилось нежностью, гордостью, стыдливым восторгом; Данилов удивился окончательно.
Обогнув хвост соседнего состава, через пути переходила седая женщина, очень высокая, на голову выше доктора. Она была в сером простом платье и черной соломенной шляпе фасона двадцатых годов.
- Сонечка... - сказал доктор слабо. - Я думал, ты уже не придешь. Иван Егорыч, разрешите представить вас моей жене... Сонечка, это Иван Егорыч Данилов, я бы без него пропал.
Женщина взглянула в лицо Данилову и протянула ему руку. На другой руке у нее висела огромная, раздувшаяся от пакетов сетчатая сумка.
- Пойдем, я тебе покажу мое купе... - бормотал доктор, растерявшийся от счастья. - Ты одна... Дай мне сумку... Ну, конечно, одна... Всегда одна, всегда...
- Игорь на окопах, - отвечала женщина, идя за ним. - А Лялю не отпустили со службы. Я тебе захватила рукавицы, Николай, ты забыл рукавицы.
"Смотри, пожалуйста, как молодой", - думал Данилов, глядя, как доктор подсаживает жену в вагон. У нее на руке от тяжелой сумки был глубокий красный рубец. Рука была морщинистая, бледная, худая.