Но он не хочет, чтобы его изувечили! Он боится бомб! Боится страданий!
- Повоюй, Павлик, ничего; надо воевать, - бормотала мать, собирая его. Голова у нее тряслась. Он не сказал ей о своем ужасе. Он ненавидел ее в эти дни. Он всех ненавидел. Зачем они притворяются, что не боятся?! Они все знают, так же как и он, и о фугасах, и о разрывных пулях, и об иприте, и о звериной жестокости врага. Как они смеют делать вид, что им не страшно?! Как они могут смеяться, говорить о житейских пустяках, есть мороженое, ходить в театр, когда внутри у них воет: ууу!
Но все словно сговорились притворяться. Они притворялись так искусно, что даже он поверил, будто они действительно не боятся. Приходилось притворяться и ему. И он навязчиво угощал папиросами, говорил о пустяках, старался не выдавать себя. Но по ночам он не спал. Поезд шел к фронту. Супругов курил и седел. Доктор Белов рассказывал ему случаи из своей практики. Фаина заигрывала с ним. Монтер Низвецкий приходил за врачебным советом. Супругов любезно отвечал им всем, а обезумевший зверь выл, не переставая: ууу!
Соболь, начальник АХЧ, терзался сомнениями: открыть начальнику поезда истинное положение вещей или предоставить времени обелить его, Соболя, и разоблачить Данилова?
Не Соболь виноват был в том, что персонал санитарного поезда кормился пшенной кашей и чахлыми диетическими супчиками. Это Данилов так распорядился. Он сказал Соболю:
- Слушай. О том, что у тебя есть мясо, сливочное масло, какао и прочие деликатесы, - забудь.
- Навсегда? - спросил Соболь. - Или, может быть, иногда можно вспоминать?
- Я тебе скажу, когда надо будет вспомнить, - пообещал Данилов.
На четвертый день пребывания в поезде доктор Белов, смущаясь, сказал Данилову:
- Что-то у нас неладно с питанием, знаете. Люди недовольны. Надо бы пошевелить нашего начальника АХЧ.
- Начальник АХЧ ведет правильную линию, - отвечал Данилов. Неизвестно, в какую обстановку мы попадем в ближайшее время, и где получим продукты, и какие, и сколько. А нам предстоит кормить раненых.
И, играя носками начищенных сапог, он закончил:
- Я считаю, что Соболь совершенно прав.
- Да, да, - заторопился доктор, сконфуженный мыслью, что Данилов может принять его за себялюбца и лакомку. - Да, действительно, неизвестно, где и что, Соболь прав...
И все ругали Соболя, все, начиная от сестры-хозяйки, которой Соболь отвешивал пшено по утрам, и кончая Кравцовым. Кравцов не снизошел до личного объяснения, но передал через Кострицына, что набьет Соболю морду, если тот не прекратит свои хулиганские штучки.
Вот тогда Соболь задумал пойти к доктору Белову и все ему рассказать начистоту. Соболь понимал, что Кравцов не из тех людей, которые шутят. Соболя влекло под защиту доктора. Он стал попадаться доктору на глаза по нескольку раз в день. Доктор смотрел на него юмористически: его забавляло, что Соболь все считает. Закатив глаза, Соболь считал вполголоса:
- Сто двадцать множим на шестьдесят семь, получаем восемь тысяч сорок граммов, округляем, получаем восемь кил.
На счетах он считал плохо, делил и множил в уме.
Он так и не решился подойти к доктору. Он не знал, как комиссар отнесется к такому выпаду. У комиссара были холодные глаза и маленький жесткий рот. Морду бить он не будет, но кому охота портить отношения с таким человеком?
"Интриган", - думал Соболь о Данилове.
Он нашел выход. Воспользовавшись моментом, когда в штабном вагоне обедали, он достал из кладовой банку паштета, отрезал кусок масла и отсыпал сахара. "А что я могу сделать?" - шептал он. Сосчитал куски сахара, - оказалось сорок два. "Жирно будет", - подумал Соболь и двенадцать кусков - самые большие - положил обратно. Спрятав все в карман, он пошел к Кравцову. Кравцов спал в вагоне команды, на верхней полке, укрыв лицо газетой, - только бороденка торчала из-под газеты... Внизу спал Сухоедов. Больше никого близко не было.
Соболь осторожно потолкал Кравцова.
- Товарищ Кравцов, - зашептал он, когда Кравцов сдвинул газету с лица и взглянул на него заспанным глазом. - Вы напрасно сердитесь, я абсолютно ни при чем.
- Что ты тут строишь? - спросил Кравцов, садясь на полке и глядя на припасы, которые Соболь выкладывал ему на колени. - А, боже мой: что я, грудное дитё, чтоб сахар сосать?
Но, смягченный смирением Соболя, он простил его.
Соболь успокоился. Ему даже стало нравиться, что его считают влиятельным лицом. Он стал пошучивать с женщинами, чего не было в первые дни.
- Ах, витязь, то была Фаина! - говорил он, встретясь в коридоре со старшей сестрой.
Данилов, услышав, спросил:
- Что это значит?
- Тут я меньше всего при чем-нибудь! - сказал Соболь и поднял обе руки. - Это сочинил Пушкин.
А война шла, враг продвигался в глубь страны, по русским дорогам неслись его мотоциклы, над русскими городами летали его самолеты.
- Вы заметили? - сказал доктор Белов Данилову. - Наши люди смеются. Острят. Как ни в чем не бывало.
Данилов кивнул:
- Что ж, это хорошо.
Подумав, повторил:
- Хорошо, что острят. Нехорошо то, что не представляют себе размеров бедствия. Мы здесь, в поезде, в какой-то строгой изоляции без поражения в правах.
Доктору вспомнилась Сонечка, ее слезы. Он затуманился:
- Вы думаете - бедствие так огромно?
Данилов усмехнулся невесело:
- Чего ж тут думать? Видно. - Он говорил медленно, прикусывая губы, и видно было, что ему больно говорить. - Конец не скоро. Края не видать. Только началось...
- Наш народ, знаете, - сказал доктор, - пойдет на любые жертвы.
- Какие жертвы? - спросил Данилов. - Жертва приносится кому-нибудь, правда? Самому себе нельзя принести жертву. То, что вы называете жертвой, есть естественная функция народа, ваша функция, моя функция, девочек этих функция. Подвиг для нашего народа не жертва, а одно из его повседневных проявлений. Чтобы мы могли жить дальше как советский народ, часть из нас должна, возможно, сегодня умереть. Допустим, меня убьют, вас, Петрова, Иванова. Это - жертва? Кому же это жертва? Мне, вам, Петрову, Иванову? Вы извините, я, может, не очень ясно выражаю свою мысль...
- Нет, я вас очень хорошо понимаю, - сказал доктор, - и, пожалуй, готов согласиться с вами. Но подвига я зам не уступлю. Вы мне не докажете, что подвига не существует, что это какая-то там функция. Подвиг - это, знаете, красота человеческая, взлет человеческого духа, и не всякий способен на подвиг, к нему талант надо иметь.