В это время нахлынула, сдвинув гимназистов к вагонам, и потопила все звуки длинная цепь переселенцев. Стремительным пестрым потоком, с грязными чувалами и сундуками на спинах, с плачущими детьми на руках, рысью, подгоняемые жандармами, шумно топоча ногами, долго перекатывались мужики и испуганные бабы с одного конца длинной платформы на другой. В самом хвосте этой мазаной, оборванной, оторопелой вереницы бежала девочка-подросток в белой сермяжной кофте, в мужских сапогах. Она тащила за собой испуганно упиравшегося мальчугашку в серой шапке и тяжелых чеботах, а правой рукой прижимала к груди лубочную картину — в узенькой рамке без стекла — изображение Богоматери, измятую и прорванную сбоку. А по пятам отстававшего мальчугана в высокой шапке шла легкой, подрагивающей походкой дама в золотистом шарфе и рядом с ней бритый толстый господин в панаме. Оба глядели на оторопевшего мальчика, с трудом громыхавшего неуклюжими чеботами, и весело смеялись.
— Пар-рдон! — строго сказал подъесаул. Гимназисты оттерли его от вагона первого класса, еще плотнее сгрудившись вокруг учителя, который продолжал что-то говорить. Подъесаул раздвинул плечами ближайших к нему юношей и, разрывая кольцо, попал в самый центр толпы. Педагог с букетом отодвинулся с торопливой предупредительностью и тоном вежливым, но немножко колким — показалось так подъесаулу — сказал:
— Ви-но-ват-с…
Золотистый шарф не повернул к вагону. Не останавливаясь, он двигался вперед, за переселенцами, в ту сторону, где лениво сопел локомотив. Подъесаул был удивлен и обижен. Это показалось ему вероломством. Вытягивая шею, он видел, как блеснула против фонаря шелковистым отблеском золотая корона на голове прелестной незнакомки и затерялась в неровном свете платформы, утонув в старых платках, картузах и облезших шапках.
— Что это за бритая морда? Прохвост какой-нибудь, наверно…
Подъесаул презрительно засопел носом и строго огляделся.
Прижатый к вагону, что-то продолжал мямлить педагог:
— Не заслужил такого лестного… такой лестной… как бы сказать, — аттестации…
Жидкий, сиплый, спотыкающийся голос был совсем не эффектен, и что-то тусклое, серенькое-серенькое, жалкое было и в побелевшем от давности бархатном околыше форменной фуражки, в потертом пальто и во всей смирной, приземистой, плотной фигуре мужицкого склада. А гимназисты все-таки напирали и с жадным вниманием вслушивались в его слова, нескладные и робкие, теряющиеся в шуме вокзала. Подъесаул в бок глядел на невзрачного оратора, слушал, но насмешливо дразнила мысль о даме в шарфе и ее бритом спутнике, неотвязно кружилась, колола и ядом разочарования отравляла сердце.
— Сказать вам хотелось много, — долетал до подъесаула голос учителя, — да вот слов нет… Нет у меня их… таких, чтобы выразить самое мое… то, что больше всего волнует сейчас сердце… Думал-думал я… нет!.. Иное слово ухватишь, — не то… «Мысль изреченная есть ложь»… Слов-то много, возвышенных и звонких… И жестов красивых, трогательных… Сниму вот фуражку да поклонюсь на все на четыре стороны: милые мои, славные мои, дорогие… дети сердца моего!.. Да боюсь я этого… театральности этой… Одно лишь могу: прощайте! Лихом не помяните… Будьте мудри яко змии, цели яко голуби… И… да… и пусть дни вашей жизни будут светлее наших…
А интересно, кто этот черт… бритый?.. — спрашивал себя подъесаул, рассеянно глядя на маленькую возню среди малышей гимназистов, — они пробирались к учителю, который стал раздавать цветы из своего великолепного букета. Это было веселое, смешное, милое зрелище, но подъесаул чувствовал от него лишь тошную досаду и раздражение.
Резко звякнул два раза станционный колокол.
Учитель вошел на площадку вагона и замахал фуражкой. В ответ просыпались звонким каскадом молодые голоса:
— Прощайте, Михаил Иваныч!
— Счастливый путь!
— Не забывайте!
Малыши с увлечением закричали ура, — всегда, видно, рады случаю, шельмецы, пошуметь, произвести дебош. Улыбаясь мягкой улыбкой, кричал им учитель:
— Прощайте, господа!.. прощайте… Прощайте, мои родненькие! Что?.. Ничего не слышу!.. Ну да… прощайте! Не поминайте лихом!..
Третий звонок. Тронулся поезд. Подъесаул вошел в вагон на ходу, — за шумом и толкотней он упустил из виду свою даму, не видел, вошла ли она в вагон, осталась ли?
Стоя в дверях, он пристально всматривался в толпу, оставшуюся на платформе. Отодвинулась станция со своими огнями, проплыли деревья в сером шелке. Гимназисты махали фуражками и бежали рядом с вагоном, обгонялись, кричали что-то. Ушла платформа. На минутку выступили черные силуэты домов, резко очерченные на белом зареве городских огней, большой фабричный корпус сверкнул рядами освещенных окон, — и все скрылось за черной цепью товарных вагонов. Неподвижные и угрюмые, они сухим, отрывистым грохотом проводили убегавший поезд. Прогремел мост, побежали тихие подгородние слободки. Вдали, на горе, в городе, белыми пятнами обозначался ряд электрических фонарей, ниже дрожала сеть золотых огоньков, но пахло уже полем, зеленым, закутанным в мягкий сумрак простором. И гостья незваная, грусть одиночества, беспричинная и внезапная, сжала вдруг сердце подъесаула Чекомасова, точно что-то дорогое и милое навсегда осталось в этом чужом, незнакомом городе, и уже никогда не найдет он его впереди, куда несется грохочущий поезд…