На следующей фотографии — Клаус крупным планом. Выстрел или выстрелы разворотили грудь, мертвые остекленевшие глаза на каменном лице будто что-то рассматривают на потолке.
Остальные два снимка — последние фотографии Кари Либакк. Женщина она была крупная, в волосах заметна седина. Ее лицо, напротив, отображало живые человеческие чувства — бесконечную тоску и отчаяние, но это была посмертная маска, застывшая на фотобумаге на вечные времена. Выстрелами ее отбросило к окну, где она сползла на пол у кровати. Верхняя половина тела откинулась назад, ночная сорочка собралась на животе в гармошку, так что из-за края кровати виднелись ее широкие белые бедра.
Это были снимки с бойни, а не из спальни. Я ощутил, как во мне поднимается смешанное чувство ярости и страха: ярости против того или тех, кто совершил это жестокое убийство, и страх — оттого что преступник был до сих пор неизвестен, а между тем я за эти последние дни наверняка с ним разговаривал.
— У нас есть четкая версия того, что произошло, — сказал Фрюденберг с интонациями футбольного комментатора. — Первый выстрел пришелся Клаусу Либакку в грудь. Он скончался на месте. Его жена проснулась и в панике попыталась бежать через окно. Там ее настигли два выстрела — оба смертельные, но она умерла не сразу. После этого последовал еще один выстрел в грудь уже мертвому Либакку, после чего убийца заметил, что Кари Либакк еще жива, и сделал так называемый контрольный выстрел в затылок.
— Мой Бог! — не выдержал я.
— Что еще можно тут сказать! Преступник в тот момент был от Бога очень далеко, — сухо добавил Фрюденберг.
Я взглянул на Стандаля.
— Зачем вы мне это показали?
— Чтобы вам стало понятно, Веум, насколько серьезное совершено преступление. Чтобы вы поняли: на карту поставлено наше доброе имя — мы просто обязаны его раскрыть. И я точно знаю, что мы на правильном пути. Я на сто процентов уверен, что у нас за решеткой — преступник.
— Неужели ни малейшего сомнения?
— Ни малейшего.
Я взглянул на Тода Фрюденберга. Он без всякого выражения смотрел на меня, как будто хотел продемонстрировать, что у него тоже нет никаких сомнений: ведь сомнения — это чувства, ему же важны лишь голые факты.
В тот же день я сидел рядом в Хансом Ховиком на процедуре передачи обвиняемого под стражу, слушал и начинал понимать, что меня почти переубедили.
Полицейские юристы пункт за пунктом выкладывали свои аргументы в пользу обвинительного заключения. Особенно весомыми были результаты экспертизы, прежде всего, разумеется, отпечатки пальцев на орудии убийства, остатки порохового нагара на одежде и коже, следы обуви на месте преступления и следы крови, найденные на его ботинках.
— Два дня спустя? — язвительно вставил Йенс Лангеланд, но в ответ получил лишь снисходительный взгляд.
Далее перешли к признательным показаниям Силье, которые, несмотря на то что она отказалась от них, тем не менее определяли весьма серьезный мотив для преступления. Был также представлен короткий и более чем поверхностный психологический портрет Яна Эгиля, основанный преимущественно на данных школьного медосмотра и характеристике из службы охраны детства, где, естественно, особо оговаривались психологические травмы, полученные им в шестилетнем возрасте.
Вывод был однозначным. Прокуратура просила суд удовлетворить требование о признании Яна Эгиля Скарнеса виновным в убийстве его приемных родителей Кари и Клауса Либакк, а также в покушении на жизнь официального представителя ленсмана, в которого он стрелял, когда тот его обнаружил. Было также рекомендовано продлить Яну Эгилю содержание под стражей до окончания следствия, лишив его при этом права посещений и переписки в течение первых четырех недель.
Против этого яростно возражал Йенс Лангеланд. Он указал на то, что и отпечатки пальцев на оружии, и следы на месте преступления объясняются тем, что Ян Эгиль действительно побывал на месте преступления, однако уже после того, как все произошло, — вернувшись в понедельник домой из школы. Находясь в шоке, он схватил оружие, перезарядил его, после чего спрятался в доме, боясь, что уголовники могут возвратиться. Когда во вторник появился помощник ленсмана, юноша мог решить, что это и есть преступник. Или же решил, что тот намерен наказать Яна Эгиля за то, чего он не совершал, — отсюда и его агрессивная реакция.
Лангеланд согласился с обвинением в том, что Ян Эгиль «в панике» выстрелил в помощника ленсмана, но в этом случае у него было оправдание — он находился, судя по всему, в состоянии шока.
Адвокат сознательно не стал касаться роли, которую сыграла во всем этом деле Силье, но заявил, что в заключении полиции столько невыясненных фактов, что суд, бесспорно, должен отклонить требование в признании Яна Эгиля виновным и тот должен быть отпущен до окончания следствия. Говоря об этом, Лангеланд сделал особый упор на возрасте юноши, который едва перевалил за планку уголовной ответственности.
Во время коротких прений представитель полиции спросил Лангеланда, кого он имел в виду под «уголовниками». Адвокат ответил: судя по тому, как развивается следственная ситуация, в деле вполне возможно появление одного или двух «неизвестных», и он убедительно просит полицию в самое ближайшее время сконцентрировать усилия следствия именно в этом направлении. Говоря об этом, он даже намекнул на некоего «хорошо известного преступника из Бергена», который находился в этом районе как раз в день совершения преступления. Представитель следствия коротко посоветовался с ленсманом Стандалем и ответил, что вышеозначенный гражданин действительно был во время совершения убийства в данном районе, однако полиции об этом уже известно и он уже прибыл с офис ленсмана на допрос, который продолжится немедленно после окончания процедуры заключения под стражу.
На этом прения были закончены.
Все это время я то и дело посматривал на Яна Эгиля. Он сидел, склонившись к столу, и поднял глаза лишь пару раз. Он как будто находился в каком-то другом месте, и все, что происходило в этом жутком помещении, к нему никак не относилось. А перед моими глазами сидел маленький мальчик, которого мы с Сесилией отвезли в Осане февральским днем семьдесят четвертого года. Это и был тот самый мальчик, только на десять лет старше, на тридцать два килограмма тяжелее и — если верить обвинению — гораздо опаснее, чем был тогда.
После короткого перерыва суд возобновил работу для вынесения решения, и это решение никого не удивило. Суд поддержал полицейское обвинение Яна Эгиля Скарнеса в убийстве его приемных родителей и покушении на жизнь помощника ленсмана. Требование о заключении под стражу до окончательного завершения следствия с запретом на посещения и переписку в течение первых четырех недель также было удовлетворено.
Когда все закончилось, Яна Эгиля, рядом с которым был Йенс Лангеланд, стали выводить из помещения. В этот момент я встретился с ним глазами. От его взгляда мне сделалось больно и страшно — он был полон ненависти и угрозы. Он, как вертел, прошил меня насквозь. Как будто я лично предал его. Как будто в его жизни предателем был только я.
40
В отель я отправился вместе с Хансом Ховиком. Никто из нас не проронил ни слова. Мы оба были расстроены.
— Сейчас надо бы что-нибудь выпить, — произнес он, когда мы подошли к стойке портье. — У меня бутылка есть в номере. Составишь мне компанию?
— Пожалуй. Дай только узнаю…
Но никаких записок для меня у портье не было. Я подумал, а не стоит ли попробовать ей позвонить, но Ханс так нетерпеливо переминался рядом с ноги на ногу, что я просто не мог больше заставлять его ждать.