Сейчас бывший кок служил у профессора камердинером, экономкой и сиделкой. Говорили о каком-то родстве по линии какой-то дальней тетки. Привычный к дисциплине, он и здесь стоял перед «главным», вытянув руки по швам, но, выполняя поручения, сообразовывался прежде всего с собственным вкусом. Такая бесцеремонность иногда раздражала профессора, но в то же время умиляла его. Так, например, он требовал от «боцмана», чтобы тот каждый день подавал после обеда стаканчик его любимого муската. Он пил его медленно, маленькими глотками и вспоминал при этом о чем-то хорошем, случившемся в молодости. Но бывший кок частенько наполнял его стакан дешевой красной «гымзой». «Зачем ты заставляешь меня пить это вульгарное вино? — негодовал профессор. — Сколько раз я тебе говорил, что терпеть его не могу!»
«Так точно, ваше благородие, — отвечал «боцман», который питал непреодолимую слабость к вышедшим из обихода обращениям, — вы заказывали мне мускат, и провалиться мне на этом месте, если я вас не понял. Но мускат вызывает изжогу, а красное вино содержит танин, который очень полезен. Поэтому я, ради вашего здоровья, покупаю красное, хотя — вот вам крест! — и мне мускат куда больше по вкусу!» Он лгал, потому что определенно предпочитал красное вино белому. К тому же оно было дешевле муската, его можно было купить больше на деньги, выданные профессором. Хозяин откажется — опять себе лишний стаканчик.
Но профессор в одиночестве любил рассуждать о жизни и о людях: «Вот — грубая моряцкая душа, а способна на глубокие и возвышенные чувства! Моя супруга — мир ее праху! — не желала отказаться ради меня ни от одной своей прихоти, а этот человек, бывший бродяга и авантюрист, ежедневно идет ради меня на жертвы!»
Растроганный и умиленный своим открытием — ему казалось, что он решил очень сложный ребус, — профессор позвал нотариуса и в присутствии «боцмана» и двух других свидетелей продиктовал свое завещание. Первый этаж дома он завещал Гарри, кабинет — какому-то математическому обществу, а мансарду — бывшему коку.
«Боцман» вообще повеселел не в меру. Он все чаще «услаждал» профессора своей медноголосой окариной, пел со свирепым выражением и с радостью принимал участие в играх, которые устраивала Очаровательная Фея.
8
Все предсказывало весну. Перевалив через острые гребни Витоши, черные тучи застилали небо, и на город обрушивался проливной дождь. Опять-таки с юга, со стороны Фракийской равнины, налетал теплый ветер и, подобно необъезженному жеребцу с развевающейся гривой, мчался за синюю гряду Стара-Планины. На окраинах города пахло влажной, только что пробившейся зеленью.
Теперь Аввакум реже бродил по лесу. Утром он работал над рукописями, оставленными еще недавно, проявлял пленки. Потом уходил в мастерскую, и, насвистывая мелодии старинных вальсов, возился с разбитыми амфорами и гидриями. Работа спорилась. Ом не замечал, как текли часы среди этих осколков и вырытых из земли глиняных черепков. Просто — еще: частица вечности принадлежала ему.
С утра в музей пришла группа учеников старших классов какой-то общеобразовательной школы. Их никто не сопровождал, а узнать хотели о многом. Аввакум с удовольствием взял на себя роль экскурсовода. Когда они подошли к последнему экспонату, было уже далеко за полдень.
Одна из школьниц вздохнула. У нее, как видно, была склонность к особенному восприятию времени, потому что она сказала:
— А вам не кажется, ребята, что мы промчались, как на космическом корабле? Так быстро, словно мы двигались по залам со скоростью фотонной ракеты.
— Да-а-а! — глубокомысленно протянул самый рослый из мальчиков. — День прошел, мы и не заметили! Представляете, если бы все это время у нас была алгебра или тригонометрия! Да нам бы эти часы веком показались…
Аввакум засмеялся. И вдруг, несмотря на хорошее настроение, почувствовал, что его охватывает безотчетный страх. Так с ним случалось иногда. Стоило появиться в жизни чему-то хорошему, и оно тут же исчезало, словно золотой след метеора. Радости были мимолетными, всему хорошему, казалось, суждено умереть еще в зачатке.
А в жизни, кипевшей вокруг него, происходило как раз обратное. Хорошее приходило стремительно и ощутимо, пускало прочные корни в землю, и никакая сила уже не могла их вырвать. В городе вырастали новые бульвары, жилые дома и заводы, новые театры… Все это возникало с головокружительной быстротой. Люди ездили в современных автобусах, покупали легковые машины, ходили в театр на «Деревянного принца» и рукоплескали легкомысленной принцессе. У каждого были свои легкомысленные принцессы, свои новые квартиры, автобусы и поездки в ресторан «Копыто». Все это было постоянным и не напоминало золотой след от метеора.
Причины изменчивого настроения были в нем самом, в его характере. Но в известной степени это зависело и от тех сил, которые не оказывали непосредственного влияния на других людей. То была для Аввакума весна тревожных предчувствий. Они оправдались только в ноябре.
День двадцать восьмого ноября для полковника Манова был очень тяжелым. Неприятности начались еще с утра. Сначала обостренный диалог с женой — ей хотелось непременно пойти в этот день на премьеру новой болгарской оперы. Не посмев переубедить супругу, он пообещал ей достать билеты, хотя в душе не сомневался, что и в этот вечер ни в какой театр пойти не сможет. То ли из-за того, что он солгал без зазрения совести, то ли потому, что ему просто стало жаль самого себя, но полковник расстроился.
Вот и еще хорошенькие новости! Когда он собирался проглотить ложечку соды — старая язва давала о себе знать — пришла радиограмма с тревожным сообщением о вчерашних событиях в пограничном секторе А. Черт бы его побрал, этого Хасана Рафиева! — было первой мыслью Манова. Какую цель преследовали те, убив «своего» человека и забросив труп на нашу территорию? Что они хотели этим доказать? Очень просто! Что случай с двойным нападением — обычная диверсия, хотя и организованная и проведенная в более широком масштабе. Раз на месте перестрелки лежит убитый, значит, явно вылазка диверсантов… По крайней мере, замысел тех был таким. В действительности же не было никакой диверсантской вылазки, и вот почему. Во-первых, никто из нападающих не сделал попытки перейти границу даже на сантиметр. Хасан Рафиев убит до пограничной полосы выстрелом в упор, потом труп его протащили по распаханному чернозему и бросили на нашу территорию. Во-вторых, настоящие диверсанты не переходят границу шумными ватагами, как пьяные свадебщики. В-третьих, в таких случаях не тащат с собой тяжелых пулеметов. Они полезны при вторжении — подобных попыток вообщене было сделано. И все же тяжелые пулеметы стреляли: в устье оврагов на нашей стороне торчат стволы деревьев, словно обрубленные. Так по-плотницки работать могут только тяжелые пулеметы.
Так что диверсантской вылазки как таковой не было. Вариант с Хасаном Рафиевым — обычный блеф. К оврагам были посланы небольшие подразделения пограничной охраны при усиленной огневой поддержке. Им было велено поднять как можно больше шума, чтобы создать видимость настоящего вторжения. Потом, когда цель (шум!) была достигнута, они убили «своего» человека и подбросили.
Придя к этому заключению, полковник Манов с удовлетворением потер руки. Проглотил свою ложечку соды, и уже через минуту почувствовал себя свежее. На премьеру он, разумеется, не пойдет, но почему бы ему не предложить жене сходить в театр одной? Нет, нельзя, она обязательно скажет, что слава богу, я еще не вдова, и годы, когда нужно было делать ей такие поистине прекрасные предложения, к сожалению, канули в прошлое. Он знал заранее, что она ему скажет, так как подобные вещи говорились бесчисленное количество раз.