— А вы не считаете, что следовало бы вернуться к нам домой? Если Аврора появилась…
— Если Аврора возвратилась после ее вчерашней ночной прогулки, она может немножко подождать нашего возвращения. Как по-вашему?
— Ах, бедный Филип! — невольно вырвалось у Лидии, после чего — поскольку его раздражение было направлено не против нее, а против кого-то другого, а также потому, что Лидия вообще частенько плакала, — она вдруг почувствовала, как слезы заволокли ее глаза и заструились по щекам.
— Правильнее, наверное, было бы сказать «бедная Лидия», — заметил Филип. — Слезы полагалось бы проливать мне, а не вам.
— Просто дело в том… а вдруг с ней что-то случилось. Нам не следует останавливаться на предположении, что она сбежала с другим мужчиной. Мне показалось, она испугалась или, во всяком случае, расстроилась, когда я рассказала ей, что кто-то побывал в ее квартире.
— Ничего с ней не случилось, — отрезал Филип. — Она умеет за себя постоять. Вот увидите. Пойдемте выпьем по рюмочке.
Однако, очутившись в баре «Уитшифа», Лидия почувствовала, что вот-вот снова расплачется. Если для Авроры Филип был «эрзацем», заместителем кого-то другого, то она сейчас была тем же самым — заместительницей — для Филипа. И сознавать это было совсем не весело. Ибо она с ужасом поняла, что с ней происходит, точнее, начало происходить еще вчера, с первой же минуты, когда они встретились на станции Ватерлоо. Она влюбляется, вернее — влюбилась в него. А можно ли себе представить что-нибудь более безнадежное, чем влюбиться в мужчину, в сознании которого нет места ни для чего иного, кроме прелестного лица Авроры?
Но вот от Авроры пришло письмо, как-то сразу разрядившее напряжение в доме, вся жизнь которого была нарушена. Оно и понятно: Миллисент то впадала в истерику, то доходила до состояния коллапса, Джефри кипел от негодования, хотя и не высказывал его вслух, а в комнате Авроры обитали только брошенные ею бессловесные вещи.
Письмо доставили на следующее утро, после того как флегматичный сержант полиции позвонил, что не обнаружил никаких следов молодой женщины в вечернем платье и полиция не нашла неопознанной жертвы какого-либо нападения. Письмо подтверждало все, что предсказывала Лидия, и все то, о чем Филип с горечью догадался.
Адресовано оно было Лидии и, судя по штемпелю, отправлено из Лондона. В нем говорилось:
«Лидия, дорогая моя!
Мне слишком стыдно писать Филипу или Миллисент. Я, конечно, подлюга. Но Филип знает, что я по-настоящему никогда его не любила. Любила я другого, но думала, что с ним у меня ничего не получится. Оказалось, однако, что все-таки получится. Он приехал за мной вчера, и я просто ушла с ним, потому что у меня не хватило мужества вернуться домой и рассказать вам. Не думаю, что Миллисент и Джефри меня простят, но надеюсь, что Филип простит. И если такое когда-нибудь случится с тобой, дорогая моя Лидия, — а это вполне может случиться в жизни любой девушки, — то и ты меня поймешь.
Пожалуйста, дорогая, пошли мне тот золотой фермуар. Это единственная вещь, которую мне хотелось бы иметь, потому что я, конечно, не могла бы надеть что-либо из одежды, приготовленной для моей свадьбы с Филипом. Пошли эту вещицу по адресу: Эдинбург, Главный почтамт.
И не ругай меня. Лучше пожелай мне счастья.
Да хранит тебя Господь.
Аврора».
В конце была выразительная приписка:
«Я в самом деле понимаю, какая я скотина, но, пожалуйста, разъясни всем, что случилось».
«Надо ли показывать это на удивление беспощадное письмо Филипу? — подумала Лидия. — Но что еще остается делать, если Аврора, наплевав на все нормы приличия, не сочла нужным сама ему написать?»
Письмо было нацарапано каракулями, рука дрожала, как если бы, прежде чем взяться за перо, Аврора не раз прикладывалась к неразбавленному джину. В одном месте на бумаге была клякса. Ее вполне можно было бы принять за расплывшуюся слезу, если бы во всем тексте письма не ощущалось еле скрытое чувство злобного торжества.
Лидия хотела было в сердцах разорвать письмо в клочки и вообще никому его не показывать. Но само это желание — порвать бумагу — по ассоциации напомнило ей о разорванной газете, которую она видела в квартире Авроры.
В ней, без всякого сомнения, содержалась какая-то информация о таинственном любовнике Авроры, а может, и о них обоих. Наверняка в тот день в квартире Авроры находился этот самый любовник, которому хотелось узнать, что из напечатанных в газете сообщений она оставила или, наоборот, уничтожила. А это наводило на мысль, что сообщение могло кого-то в чем-то изобличить.
Сейчас надо прежде всего заполучить газету и как следует ознакомиться с ее содержанием. К счастью, она запомнила не только название газеты, но и дату.
Раз уж Аврора считает невозможным сообщить родным, за кого в конце концов она выходит замуж, будет только справедливым, если они узнают это иным путем.
Поведение Авроры настолько рассердило Лидию, что она как бы забыла о том, что ей следовало бы испытать облегчение, узнав, что сестру не нашли мертвой в канаве. Все еще держа письмо Авроры в руках (почтальон доставил его до того, как Миллисент, измученная бессонной ночью, спустилась вниз), Лидия порывисто села писать ответ.
«Дорогая Аврора!
Если тебе нужен твой фермуар, потрудись за ним явиться. Напиши, где мы можем встретиться, а быть посредницей «по почте» я отказываюсь. Мне за тебя очень стыдно, и пойму я тебя, как ты о том просишь, лишь когда ты объяснишь и оправдаешь свое поведение. Если, конечно, тебе это удастся.
Лидия».
Мстительность была не в ее натуре. Позднее ей пришлось поплакать: сообщить новость Миллисент и Джефри оказалось мучительным испытанием.
Выдержав его, она направилась через луг к «Уитшифу», чтобы увидеться с Филипом и опустить в ящик письмо.
— Миллисент говорит: слава богу, что Аврору не убили, а Джефри заявляет, что убить ее стоило, — без околичностей сообщила она Филипу. — А вы что скажете?
Филип читал письмо Авроры. Он положил руку на руку Лидии:
— Вы совершенно не обязаны извиняться за свою сестру. Между прочим, по-вашему, это ее почерк?
— Думаю, да, — удивленно ответила Лидия. — А разве вам ее почерк не знаком?
— Нет. Мы с ней сообщались по телефону. Похоже на то, что я ничего не знал об Авроре. Только ее лицо. — Голос его звучал как-то странно.
— Но если это не ее почерк, чей же еще он может быть?
— Вот именно. И почему кто-то стал имитировать ее почерк?
— Филип, боюсь, вам придется поверить в подлинность письма, — мягко сказала Лидия.
Он широко открыл глаза и поглядел на нее долгим, задумчивым взглядом.
— Не думайте, что я пытался успокоить себя самого и выдать желаемое за действительность. Я думал о здоровье Авроры. Невольно возникает вопрос: что важнее — этот тайный любовник или фермуар. Лидия, мы в Лондоне отправимся прямо к тому, кто подарил украшение Авроре. Все, что можно было узнать, оставаясь в «Уитшифе», я уже узнал, и больше мне здесь делать нечего. Кроме того, мне надо заняться устройством своей выставки. Жизнь не останавливается — по крайней мере так говорится в книгах.
Выразив таким странным образом свои эмоции, он больше никак их не проявлял. Лидия порывисто сказала:
— Филип, не все девушки ведут себя так.
— Как ни странно, я не думаю, что даже Аврора ведет себя так. Давайте поедем в Лондон и почитаем тот старый номер газеты, о котором вы говорили, а также посетим Джун Берч. Позднее мы могли бы с вами где-нибудь пообедать. Только не отправляйтесь в поездку налегке, как это сделала Аврора.
— Филип, к чему вы клоните?
Его продолговатое умное лицо наконец потеряло скептически-циничное выражение и стало попросту недоумевающим.
— По правде говоря, сам не знаю. Дело в том, что я не вполне верю, что все это — настоящее. Больно уж все гладко обставлено. И кроме того, чисто меркантильные соображения по части этого фермуара как-то не вяжутся с характером Авроры. Я полагаю, вы не собираетесь отослать вещицу в Эдинбург?