— Ты очень щедр, благородный Ульфиус, — усмехнулся варвар. — Но я не могу принять твой дар. Конечно, мой меч не стоит и десятой доли того, что можно выручить за твое оружие. Но я к нему привык. А это все игрушки, которые таскают на поясе богатые бездельники, чтобы их не перепутали с женщинами.
Офирец чуть не изошел желчью. Вольно или невольно Конан угодил в больное место. Сколько Ульфиус помнил себя, он всегда боялся. Он окружал себя оружием, увешивал им стены роскошного дома в Ианте, играл с ним, лаская металл, как женскую кожу. Он не мог уснуть, если пальцы его не нащупывали рукоятку кинжала под подушкой. Ничто иное не будило в нем такого бешеного вожделения, потому что оружие дарило ему иллюзию силы. Но рядом с людьми, подобными Аримиуму или киммерийцу, эта иллюзия таяла, и Ульфиус ненавидел их так же сильно, как и боялся.
Офирец закудахтал, изображая смех, и даже вытер воображаемые слезы:
— Ты прав, прав тысячу раз. Не все обладают таким львиным сердцем, какое бьется в твоей груди. Слабые люди должны искать себе опору в оружии или вине. А есть еще такое зелье… Его привозят из Кхитая и Вендии. Очень дорогое, но одна щепотка дарит блаженство, которого не из ведать даже с самой прекрасной женщиной. Черный лотос делает счастливым любого, труса превращает в храбреца, а смельчака уподобляет богам. Я иногда позволяю себе капельку. Не хочешь ли попробовать?
— Благодарю, но я бы лучше отдохнул. — Киммериец решительно поднялся. — Небезопасно, знаешь ли, тешить себя сладкими снами, когда кругом так много коварных людей.
Прежде чем уснуть, Конан долго ворочался. Неприхотливый варвар был приучен суровой жизнью мгновенно погружаться в сон, что бы ни служило ему ложем — охапка гнилой соломы или голая земля. Но сейчас его лишали сна тревожные мысли. Офирец хотел во что бы то ни стало заполучить меч. Зачем? Добавить еще одну игрушку к тем, что таскает с собой в сундуке? Что им движет — пустая прихоть праздного толстосума, который привык потакать своим капризам, или тайный умысел? Не знается ли высокородный с Темными Силами, которые открыли ему то, что Конан узнал благодаря вендийцу? Если это так, Ульфиус не оставит попыток завладеть мечом. Странно, что он еще не приказал охранникам попросту отобрать клинок у оборванца. Наверное, побоялся открыться кому бы то ни было. В любом случае нужно быть осторожным…
Усталость взяла свое, и киммерийца сморил сон. И всю ночь ему снился тот, кто когда-то владел мечом. Теперь вместо рабского ошейника он носил ожерелье из золотых самородков. Он вел за собой воинов в далекие земли, чтобы предать огню и мечу города и селения. Он носился по полю битвы, как вихрь. И везде горы мертвых тел отмечали его путь, путь Смерти. Его клинок косил людей, как траву, и делал своего хозяина неуязвимым. Ни стрела, ни копье, ни меч не могли пробить невидимой оболочки, которая защищала черноволосого гиганта надежнее самых тяжелых доспехов. Вчерашний раб обрел великую славу, богатство и далеко простер пределы своих владений.
И когда юный варвар пробудился на рассвете, улыбка торжества играла на его губах. Теперь он твердо знал, что никогда не расстанется с мечом. Он тоже когда-то был рабом, испытал унижения и голод. Он знал, как это страшно — не иметь права распоряжаться своей судьбой. И теперь совсем не важно, кто — светлый Митра, суровый Кром, злобный Сет или мрачный Нергал — дал ему возможность вознестись над простыми смертными. И все это благодаря мечу, с которым жадный мертвец так упорно не хотел расстаться.
* * *Дни медленно тянулись один за другим. Караван шел по безлюдной местности, дикие звери здесь, похоже, не водились, и охрана изнывала от бездействия. Конан, никогда еще за свою короткую, но насыщенную бурными событиями жизнь не ведавший столь долгого покоя, казалось, наконец-то мог отдохнуть. Но ему приходилось все время держаться настороже. Он понимал, что Ульфиус не отстанет от него. Вельможа, привыкший потакать даже мелким своим прихотям, на сей раз, похоже, серьезно заинтересовался оружием киммерийца. Юноша постоянно чувствовал, что толстяк неотрывно следит за каждым его шагом: всюду, куда бы варвар ни направлялся, он постоянно натыкался на Броко, который тут же делал вид, что спешит по каким-то своим делам.
Ко всему прочему отношения с воинами, охранявшими караван, не складывались. Независимый нрав варвара раздражал очень многих, а его неоспоримое воинское искусство, сила и смелость вызывали жгучую зависть. Он сам казался себе волком, попавшим в стаю шакалов, и понимал, что при первом удобном случае любой из наемников с удовольствием воткнет ему в спину кинжал. Единственным человеком, проявлявшим к нему хоть сдержанную, но все же симпатию, был Аримиум. Родившийся и выросший в благополучном и богатом Офире, бывалый воин никогда не знал и даже не мог себе представить в полной мере всех испытаний, о которых однажды скупо и неохотно рассказал ему киммериец. Юноша не сломался, сумел закалиться в огне кошмара, который ему пришлось пережить, и это вызывало у офирца невольное уважение к варвару. Сотник так и не обзавелся семьей и теперь, украдкой поглядывая на Конана, думал, что не отказался бы иметь такого сына, с которым хорошо драться рука об руку, которому можно во всем доверять. Однако сотник скорее согласился бы отрубить себе руку, чем дать волю чувствам, и киммериец мог только догадываться, что здесь у него есть друг.
Но если Ариниум тщательно скрывал свое расположение к Конану, то Ульфиус, наоборот, изо всех сил стремился показать, как любезен его сердцу юный варвар. Мысль о мече, излучающем столь сильную магическую энергию, не давала сановнику покоя, он плохо спал, почти потерял свой знаменитый аппетит, и даже тонкие вина не радовали его. Приятели Ульфиуса решили бы, что он тяжело болен. Да, у его болезни было вполне определенное название: зависть. Он мучился оттого, что вожделенная вещь находится не у него в руках, и лихорадочно пытался придумать, каким образом уговорить, обмануть или запугать киммерийца. Он строил хитрые, как ему казалось, планы, но тут же сам отказывался от них, присматривался к варвару, стараясь понять, есть ли у того слабости и можно ли их использовать, и даже подумывал, не заплатить ли кому-нибудь из охранников, чтобы тот втихомолку перерезал Конану горло и принес ему, Ульфиусу, меч. Но сановник не хотел раньше времени показывать свой интерес к оружию киммерийца. Наконец, измучившись до предела, Ульфиус придумал. Он согласился пожертвовать одной из своих диковин, чтобы сделать Конану предложение, против которого, как думал офирец, варвар не сможет устоять.
Закончился еще один долгий день. Вновь зажглись костры, и путники устроились возле них, чтобы отдохнуть и поужинать. Конан сидел в стороне от всех, мрачно пережевывая лепешку и задумчиво глядя вдаль. Ему страшно надоел этот бесконечный путь, хотелось поскорей увидеть Шадизар, погулять в таверне и наконец-то провести ночь не под открытым небом, а в мягкой постели, в объятиях жаркой и податливой девицы. Варвар представил, как его руки ласкают пышную упругую грудь, сжимают гибкую талию, пробегаются по нежному горячему бедру. Он почувствовал такое острое желание, что глаза заволок туман, а голова закружилась. Чтобы отогнать навязчивое видение, Конан сильно тряхнул головой и яростно впился зубами в лепешку, стараясь думать о чем-нибудь Другом.
— Эй, варвар, тебя зовет господин.
Конан обернулся и увидел Броко.
— Зачем я ему нужен? — хмуро спросил киммериец.
— Я не задаю господину лишних вопросов. Он велел тебя позвать, а зачем — не мое дело. Я не любопытен.
Броко, конечно же, кривил душой. Более любопытного человека найти было очень и очень трудно. Подсматривать и подслушивать — это он любил больше всего на свете и потому догадывался, что надо Ульфиусу от киммерийца, так как видел мучения своего господина и слышал, как тот, забывшись, говорил сам с собой. Правда, Броко далеко не все понял, но и этого было достаточно, чтобы дрожать от предвкушения великой тайны, которая могла открыться ему сегодня вечером.