Клыки выдвинулись, с них закапал едкий яд.
– У тебя два пути: либо в мой желудок, либо – служение мне…
– Служение… – прокашлялся Творимир.
– Я не зря спросила, сколько ты прожил. Тебе не дашь больше сорока. А я прожила пять тысяч лет. Людишки прозвали меня Смертеницей–паучихой. Прежде я ткала паутину – ловила птиц, всякое зверье, а иногда вас – людишек. Но за пять тысяч лет у меня отнялись лапы, и, если бы не помощники мои, волки – я была бы сейчас беспомощна. Теперь у меня появятся два новых помощника. Один – с художественными навыками, будет ткать; второй – то есть ты – будет следить за моим хозяйством. И не думайте бежать…
И тут невыносимая боль прорезала правую руку Творимира, он глянул, и увидел, что в отверстие от стрелы входит толстенная нить, берущая начала в отвратительно–склизком брюхе паучихи. Он сразу определил, что нить слеплена не только с нервными окончаниями, но и с костью. Но, когда он увидел молодого художника – задрожал от жалости и негодования. Нити пронизывали его голову – голова распухла раза в два, и походила на готовое лопнуть яйцо…
…И началось это кошмарное служение.
Творимир ходил в сотканных из паутины, всегда темно–серых залах, и, когда видел в стенах какое–нибудь движение, должен был их разгребать (его руки были покрыты специальной мазью, от которой паутина не липла) - он доставал едва живую птицу, зверька, и нес отвратительной паучище, которая без движения лежала в главной зале. Если же он пытался зверька или птицу освободить – из руки и по всему телу волнами прокатывалась боль. Он не знал, где находятся эти залы, как выглядят снаружи, но то, что они огромны – понял в первый же день. Порою целый час занимала дорога в одну сторону, затем – час обратно к паучище. Раз птица вырвалась из рук, и зацепилась на потолке – ему пришлось карабкаться за ней по выступам и болтающимся нитям. Он упал, но не расшибся – пол оказался мягким, как живое тело…
Ему казалось, что в его жилах не кровь, а вязкий, теплый сахар, который туманил сознание, но не давал окончательно забыться. Ленивые мысли сонно крутились вокруг стен, паутины, сна, еды…
Кстати, вопрос с едой был решен очень просто: с некоторых нитей капало нечто густо–вязкое, сахарное на вкус – это он и глотал, быстро удовлетворял свой голод… и снова шел–шел–шел – по бесконечной, однообразной череде залов.
Лишь единожды его мысли прояснились. Тогда он увидел художника – точнее, то, во что художник превратился – он шел часа два и забрел в эту дальнюю, еще недошитую залу. Вместо одной стены открывалось плотное переплетение черных, плотно сплетенных стволов (там была нехоженая лесная глушь). Там деловито суетились волки: задействованы были их острейшие клыки – ими они впивались в стволы, ожесточенно грызли – летели щепки. Затем на ствол тараном налетал вожак – ствол валился в определенную сторону – иные волки отталкивали падшее дерево передними лапами и мордами…
Ну а по краю паучьих стен ползал художник. Он преобразился. Голова его слилась с телом, рук и ног больше не было, вместо них – паучьи лапы обтянутые человечьей кожей. В верхней части головы–туловище у него еще имелось покрытое волдыврями лицо, на лбу появился третий, красный глаз. Он ткал нитью, которую вырабатывала паучиха, и которая тянулась сюда через многие–многие залы (кстати иные нити впивались в его голову). Свое шитье он смазывал липкой слюной, которая беспрерывно стекала из его рта… Творимир остановился, и, не обращая внимания на усиливающееся жжение в руке, сказал:
– Ведь ты когда–то был человеком. Слышишь?!.. Что же с нами такое?! Мне страшно! Слышишь?!.. Нам надо бежать отсюда!
Он бросился к пауку–художнику, дернул его за поросшую твердым волосом лапу – тот раздраженно зашипел, и оттолкнул его…
И вот тогда Творимиру удалось сосредоточить прежде липкие мысли:
«Я Землянин! Да – черт подери, Землянин! Я прилетел сюда на космическом корабле, управляемым био–компьютером. Я знаю, как из нужных деталей собрать простейший гипер–движок и лучемет. И я знаю, как объяснить происходящее с научной точки зрения. Эта паучиха – одно из бессчетных порождений живой планеты. У нее развитый мозг, испускающий импульсы на определенный частотах (было бы оборудование, можно было бы сказать на каких именно – хотя зачем?) - эти импульсы управляют примитивными мозгами волков. Для управления же более сложными индивидуумами, такими как я и художник потребовалось вживление нитей непосредственно в организм. По–видимому, какие–то участки нашего мозга перекрываются. И преображение я тоже могу объяснить: через нити органика паучихи сливается с нашими молекулами ДНК. Интересно, а происходит ли обратный процесс с паучихой – принимает ли она человеческие черты… Так, а что с моей рукой?!..»
И вот, впервые за нескончаемо долгое время бездумного хождения через залы, он взглянул на свою правую руку: человеческой руки больше не было – была остроугольная, черная паучья лапа. Остальное тело вздулось, кожа была темно–серой и шелушилась…
На какое–то мгновенье он ужаснулся, но лишь на мгновенье – затем рука рванула каленым железом. Сознание окуталось липкой вуалью, и ничего уже не хотелось, ничто не ужасало, а ленивые, липкие мысли медленно крутились вокруг паутины, липких капель, которыми он питался, и бесконечной вереницы залов, через которые он шел–шел–шел, не замечая смены дней, недель, месяцев, лет…
* * *
Паучиха, прозванная Смертеницей, никак не могла утверждать, что ей пять тысяч лет. Она не помнила ни дня, ни года, ни столетия, ни тысячелетия своего рождения, не помнила она и своих родителей. Однако она всегда жила в непролазной лесной чаще. Век сменялся веком, а она все ткала свои хоромы, питалась зверьем, птицами, изредка – людьми. Такая доля вовсе не казалась ей тоскливой – она не знала, и не желала ничего иного.
Не стоило ей большого труда управлять волками. Также как домашние псы безоговорочно подчиняются командам хозяина, так и волки подчинялись ее импульсам. Она могла проникать в их сознание, а через нервные окончания получила от них и зрительные образы. Волки умирали, но рождались новые – служение Смертенице было уже в их крови…
Паучиха старела очень медленно, но все же старела, и в один день у нее разом отнялись все лапы. Когда к ней попали два человека, она уже совсем изголодалась и большого труда стоило ей тут же их не съесть, но она сдержалась, и использовала их… читатель уже знает, как именно использовала.
…Смертеница, впервые за долгие века своего существования, почувствовала скуку. Недвижимая, лежала она в унылой серой зале. Тянулись и тянулись унылые часы, в которых ничего не происходило. Ну, вот войдет этот новый слуга, принесет зверя или птицу – она их сожрет, и вновь часы ожидания – пялится она в одну стену, в другую, и все ничего не происходит…
Проходили недели, месяцы, годы – паучище так опротивело это однообразное существование, что она возжелала собственной смерти. И уже без всякого интереса приметила, что плоть ее постепенно обтягивается человеческой кожей… Однажды она поняла, что не может есть сырую птицу и зверя, и с тех пор в ее логове неустанно трещал, причудливо изгибался костер. Она часами могла смотреть на прежде ненавистную пляску огневых языков, и некие неясные мечты ворошили ее сознание. То видела она город деревянный, кишащий полулюдьми–полужуками, то город из бетона и стали – по небоскребам ползали люди–пауки. И еще одно чувство, прежде незнакомое чувство – грусть, все чаще одолевало паучиху. Казалось ей, что прежде жила она в этих городах и утеряла там что–то, только вот что именно – она никак не могла вспомнить…
А потом настал день, когда она почувствовала, что «она» собственно не «она», а «он». Мужское, действенное, агрессивное начало постепенно набирало силы, и теперь окончательно вытеснило женское… В тот же день ОН почувствовал отвращение к пище, который принес ЕГО слуга – полутораметровый паук с выпученными зелеными глазищами – от его лап на еде остались слизкие следы, и ОН не смог это есть – остался голодным…