Зять мчится сюда через весь город и через дикий пустырь, чтобы посиживать барином возле огромной печи с истопником Василием Амнистиевичем, пить, обжигаясь, лагерный чифирь из алюминиевых кружек и неторопливо рассуждать о древнегреческой какой-нибудь белиберде: вот, мол, Земля породила Уран плодовитый, то есть – Небо. А Небо, точно, будет убито Землёю, если только осуществит свою гнусную научную разработку некий фанатик, скрывающийся в Штатах: этот учёный подлец уже замыслил ядерную бомбардировку Солнца.
Василий Амнистиевич поглаживает седую бороду с важностью: да, картина апокалипсиса весьма на то похожа. Именно – на последствия ядерного взрыва, поражающего Солнце.
– Достаточно будет единичного заряда, – опускает он коричневый обломок от пресованой плитки вьетнамского чая в помятую кружку, – ибо цепная реакция… Цепная реакция на Солнце опередит все последующие удары.
Коревко же потирает от волнения безработные свои руки:
– Спрашивается: как этому противодействовать? Тут возможны любопытные варианты.
– Да. Наука без благородства – зло! – усаживается на табурет истопник. – Политика без благородства – зло! Богатство без благородства…. Впрочем, богатство всегда без… Иначе оно не накапливается, а расточается неизбежно на нужды окружающих… М-да!
Суетясь, Коревко выкладывает на металлический стол кипу бумажек в клетку, исписанных формулами. Василий Амнистиевич достаёт из брезентовой сумки свои прокопчённые, захватанные пальцами, записные книжки. И они, склонив головы, оба тычут пальцами в знаки и синусоиды.
– Если на определённом этапе применить электромагнитное воздействие… Вот, Василий Анисимович: здесь спонтанное деление ядер урана…
– На два осколка… Погодите! А в прошлый раз мы на чём остановились?
– На том, что нет никаких неизменных атомов Демокрита – кирпичиков Вселенной! Все элементарные частицы превращаются одна в другую.
– Ну да, если Вселенная бесконечна, то бесконечна она во всех направлениях: нет пределов в сторону возрастания величин, значит, и пределов дробления мельчайших частиц так же нет. И тут мы немного замешкались, помнится, на нейтрино…
– Именно! На нейтрино, которые кажутся, лишь кажутся, бессмертными.
– Вот-вот, из-за слабого взаимодействия с другими частицами… Так, и что же у нас теперь получается? Понятно… Понятно… Но позвольте, любезный мой друг! Мюоны не могут рождаться дальше считанных миллиметров от оси пучка.
– Нет! Мюоны должны расплодиться! – торжественно провозглашает Коревко. – И даже в нескольких сантиметрах от оси вот что мы будем наблюдать!
– Увы. Будем наблюдать то, что не имеем возможности подтвердить опытным путём…
Однако беспокойная Тарасевна давно уже подглядывает в дверную щель, подслушивает всё это в дырявых сенцах, перетаптываясь в войлочных своих ботах на резиновом ходу и не решаясь войти сразу. Тянет из котельной слабым угарным теплом. И чувствует она, как зря, попусту свищет мимо неё время. Уходит оно без всякого толка, утекает сквозь прорехи, меж сенных досок, исчезает в холодном пространстве. И больно ей оттого, что пользы оно слабеющей семье не приносит: пустое время летит в безбрежную пустоту! В плюс-минус бесконечность…
– …Василь Анисимович! Ты что же нашего-то привечаешь и не гонишь, дармоеда? У него семья концы с концами не сводит, – врывается она всё же в прокопчённую каморку с низким кривым окошком, выходящим на гору шлака и сизой золы во дворе. – Ты подумай! Собирался на вокзал, челнокам сумки таскать, а сам… Пускай домой идёт! Хоть ужин семье сварит!.. А ну, вставай! Совесть у тебя есть или нет?..
Коревко поднимается сразу же, сгребает бумаги со стола гигантской своею пятернёю и шапку, связанную Галей из чёрных чулочных ниток, натягивает до носа.