Я учился передвигаться по здоровенной избе, в которой они все жили. В этом одном заглубленном в землю помещении жил сам Вермунд, его жена, сын, две дочери, и еще пятеро его людей – четыре мужика и две женщины. Кстати, "кровать" на которой я прохлаждался под шкурой двадцать дней оказалась спальной нишей отгороженной пологом. Это было единственное более-менее уединенное место в помещении, — до того как я его невольно оккупировал, в нем спал Вермунд с Халлой. Остальные ночевали на спальном топчане всем гуртом. Кроме этого в помещении был стол, обеденные скамьи, лари с ценным имуществом, а в дальнем углу очаг у которого кашеварила старая Гроа. Очаг трубы не имел, дым должен был выходить вроде как самоходом, через дыру в стене куда его поводил правильный наклон потолка. Когда же здесь топили по серьезному все жители временно эвакуировались в проветриваемую пристройку, куда вытаскивали и меня. Несмотря на такую организацию, я все равно пару раз ловил себя на мысли, что сейчас просто угорю, о лежащей везде где можно густым слоем саже, я уж не говорю… Условия совместного проживания здесь порождали определенную простоту нравов. Никто скажем, не стеснялся обожравшись вечерней похлебки пердеть во всю силу. Особенно этим отличался работник Вермунда – туповатый здоровяк Иллуги. Он казалось вообще ночью дышал с двух сторон… Его беззлобно поругивали, но и только. Он был сильный работник – большая ценность. Вообще аромат в помещении где жили, ели и спали столько человек был соответствующий. Освещалось все местное великолепие двумя тусклыми окнами, затянутыми какими-то мутными пленками, видимо из пузырей животных. В тусклом свете зимнего дня, который пытался пробиться сквозь эти пузыри, они внутри освещали только себя – и то, если их не закрывали приставными ставнями. Еще одним источником света был очаг, — когда готовили пищу. Вечером это была еще и закрепленная в деревянном держателе длинная щепка-лучина, которую поджигали и она медленно прогорала давая тусклый свет. Щепу зажигали для женщин, которые вечером в обязательном порядке садились прясть, или ткать сермягу. Я не мог понять как они при этом не сажают себе зрение…
Это был полутемный вонючий ад. Но вот что я сообразил чуть позднее. Только люди живущие в таких условиях, могли терпеть незнакомого человека, который двадцать дней лежал в беспамятстве, и понятно, что в это время тоже не фиалками им нос благоухал. Когда я пришел в себя, Иллиуги начал таскать меня на деревянную бадейку, чтоб я мог сходить по нужде. Этот пердун безропотно и беззлобно таскал меня, и если при этом я ненароком пачкал его, то он не разу не сказал мне за это ни слова. Он ухаживал за мной так же, как за скотиной в зимнем хлеву. Навоз – часть жизни – и нужно его убирать. А я ненавидел Иллуги, хоть и не проявлял этого.
Когда Иллуги не было, перемещаться по избе мне помогала повариха Гроа, или старый пастух Оспак. Я ненавидел их. И их, и Халлу, что выхаживала меня в беспамятстве. И всех остальных. Я ведь знал, что они делают это для того чтобы я выздоровел. Им был нужен здоровый раб.
Но больше всего я дичал, когда к Вермунду приезжали гости. Это случалось нечасто. Здесь не было привычных для моего мира деревень, и люди жили вот такими отдельными хозяйствами-хуторами. Причем судя по всему расстояния между ними были немалые. Но зато и каждая встреча превращалась в обстоятельное застолье, с рассказыванием всех новостей и сплетен. А поскольку новостей при таком малом количестве людей было явно недостаточно, то весьма часто гости с хозяевами обсуждали меня. Как правило гости подходили посмотреть на меня, а потом еще долго обсуждали с хозяевами за столом, будто меня тут и не было. Обстоятельный деревенский разговор, так могли бы обсуждать скотину на продажу. Иногда я жалел, что понимаю их язык.
Когда я смотрел на свои истончившиеся руки и ноги, я радовался, что здесь нет зеркала. Руки у меня восстановились быстрее ног – и Иллуги начал меня сажать под лучину к жене хозяина Халле, её старшей дочери Хальдис, и сисястой девке-скотнице Ингибьёрг. Они пряли кудель, нитки, или ткали сермягу, и тому же стали учить меня. Хальдис была похожа на мать, — крепкая здоровая красота, от которой мы так отвыкли в нашем мире тощих моделей с глянцевых хурналов. Хорошая девушка. Я ненавидел её. И Хальдис, и Ингибёрг у которой весь ум стек в сиськи не могли скрыть веселья. Сопляк Лейв в своей ночной рубашке исходил на восторг. Он объяснил мне, что прясть, такать и молоть зерно – занятие исключительно для баб и рабов. Он объяснял мне это каждый день. Чтож, зимой у него было не так много развлечений, — он отыскал себе одно. Мне хотелось разбить его голову о ближайшую лавку. Но по крайней мере, за этими сугубо женскими занятиями у меня возвращалась потерянная ловкость пальцев. Ведь программист – это почти пианист, быстрая слепая печать развивает мелкую моторику. Я потерял это все в ледяной воде. Но вернул, возясь с прялкой, веретеном, пряслицем…. Не знаю, смогу ли я сейчас быстро печатать – где она, за сколько миллионов световых лет от меня ближайшая клавиатура? Но ловкость рук я вернул. Дополнительно ловкость рук развивали ежевечерние упражнения "поищи у соседа в голове". Вши и гниды… теперь только я понял, почему мой прадед, которого я еще успел застать живым – самую сильную неприязнь к человеку выражал словом "гнида", Он побывал на Отечественной, и знал как донимают эти твари. Здесь же, мы крепили взаимовыручку разыскивая гадин в волосах и бородах соседей.