Ранее Гейлсвен запрашивал музей относительно фотографий и зарисовок черепка; только что полученный им ответ гласил, что подобные фотографии и рисунки в музей не поступали!
Обычно мы в послеобеденные часы пили чай; Гейлсвен присоединился к нам, а в пять часов заглянул и доктор Зеда. Он оставался с нами до вечера; уже в сумерках все мы отправились к Гейлсвену на первое «заседание» — так назвал доктор задуманный нами сеанс. Зеда исчез в своей квартире, через несколько минут вернулся с железной шкатулкой и изложил план действий.
— Вокруг сего маленького стола сядем мы, как на сеансе, но медиума нет — лишь черепок. Этими каучуковыми лентами я на время скреплю осколки и поставлю вазу на подножие мистера Гейлсвена, здесь у окна — вот так. Рядом поставим мы лампу, затенив ее — дабы испускала тусклый свет. Видим мы ее, сидя в темноте. Сейчас мы будем ждать больше сумерек.
Мы вышли на балкон и курили около часа, причем Зеда отравлял чистый воздух дымом своих излюбленных черных и длинных сигар. Они походили на высушенные корни растений и запах имели настолько оригинальный, что сравнить его попросту не с чем. Между восьмью и девятью часами вечера свет — точнее, его отсутствие — удовлетворил Зеду; мы в полумраке уселись за стол и, по указанию доктора, соединили наши руки. Около часа прошло в напряженном молчании, а в комнате, казалось, становилось все жарче. Легкий ветерок донес сквозь растворенные окна запах сигары Зеды, после же, когда мы закрыли окна, эти гибельные испарения заполнили все пространство комнаты, словно нечто осязаемое — и тошнотворное. Сеанс начал мне надоедать; Лести, вопреки строгому наказу доктора хранить молчание, принялся покашливать и беспокойно заерзал на стуле; и тотчас прозвучал громыхающий голос — прозвучал так неожиданно, что заставил всех нас вздрогнуть:
— Нынче бесполезно; нечто не благоприятствует. Зажгите свет.
Гейлсвен поспешил исполнить эту просьбу; я заключил, что и он начал терять терпение.
— Имеется неблагосклонное условие, — заявил Зеда, возвращая свой осколок вазы в шкатулку. — Завтра мы изменим порядок.
Доктор ничем не выказал свое разочарование и, похоже, продолжал верить, что наши сеансы увенчаются успехом. Он предложил на время следующего сеанса оставить открытым одно из окон; мы только рады были согласиться, надеясь, что это хоть немного очистит воздух в комнате от удушающего запаха сигар. По словам Зеды, неудача объяснялась, вероятно, и некоторыми другими причинами — нашим местоположением за столом и относительным расстоянием между каждым из нас и черепком.
— Мы будем смотреть завтра, — и с этими словами Зеда покинул нас.
— Ходячее воплощение обмана! — пробормотал Лести. — Да и акцент у него, я подозреваю, деланный. Вот уж не знаю, отчего мы решили поверить в эту невероятную басню.
— И я не знаю, — задумчиво сказал Гейлсвен. — Но второй фрагмент вазы у него, и если он сам не верит в собственную гипотезу, ради чего он затеял сеансы?
— Ладно, довольно гадать! — отозвался Лести, выражая, мне кажется, общее чувство.
Весь следующий день Зеда не показывался, однако вечером явился в назначенный час и вновь усадил нас за стол — но в ином порядке. Одно из французских окон было оставлено открытым, а черепок и лампа сдвинуты влево.
Наши сорокаминутные старания были вознаграждены довольно обычным явлением: стол принялся покачиваться и издавать треск. Других потусторонних манифестаций мы не заметили, и в половине десятого доктор прекратил сеанс.
— Прекрасно! — восторженно воскликнул Зеда, — чудесно! Мы вошли в гармоническое соприкосновение, и в кругу пребывала сила. Завтра ждет нас триумф, друзья мои, но понадобится видоизменение, считаю я. Вы, мистер Клиффорд, сядете слева от мистера Лести, мистер Гейлсвен будет от него справа, а я — напротив мистера Лести. И от фонарей снаружи слишком много света. Окна, думается мне, должны оставаться открытыми, но используем мы эту японскую ширму, что загородит излишний свет и затенит вазу. Завтра будем мы наблюдать эти вещи.
Тем и закончился наш второй сеанс, и теперь я перехожу к последнему эпизоду своего рассказа — истории со странным началом, необычайным продолжением и еще более удивительным финалом.
На следующий день Зеда угостил нас вторым завтраком в городе и пригласил на дневной концерт; он заранее купил билеты, так как интересовался — или делал вид, что интересовался — игрой какого-то скрипача, чье имя гордо упоминалось в программке. Гейлсвен и доктор собирались перед сеансом пообедать у нас, так что мы сразу вернулись к себе и болтали, попутно занимаясь всякими делами, пока не подали обед. В блеске застольной беседы Зеда превзошел сам себя. Помнится, я подумал, какую он прожил, должно быть, странную и насыщенную событиями жизнь.