Герцогу не оставалось ничего другого, как учтиво согласиться. Ровена, не желая противиться, покорно уцепилась за его локоть, залившись румянцем.
И только герцог и Ровена двинулись вперед, то тут же остановились, так как рядом с ними объявился Виктор.
— Могу ли я помочь? — учтиво-натянуто осведомился он у пары, метнув на герцога сухой взгляд.
Тот, заметив в этом жесте гораздо большее, чем показал Виктор и чем заметила сама Ровена, поджал губы, почувствовав как в нем поднимается раздражение.
— Почему нет? — так же сухо отозвался он, превращаясь снова в холодный айсберг. — Думаю, леди Клифорд в ее несчастье лучше было бы оказаться под руку с близким ей другом. Охотно вверяю леди вам, господин Уорвик.
Виктор склонил голову. Ровена словно марионетка прошествовала из одних рук в другие, чувствуя донельзя сильное смущение, которое она старалась спрятать за нежной улыбкой.
Герцог же, взбудораженный столь неприятной ситуацией, или скорее тем, о чем он вдруг догадался не в силах был совладать с все растущим раздражением, которое теперь уже бушевало яростью и, вместо того, чтобы пойти в столовую повернул в обратном направлении. А встретившись взглядом с Луизой, молча и безучастно наблюдавшей за маленьким спектаклем, прошипел:
— Мне до крайности противен тот факт, что вы решили избрать меня предметом своих интриг. Я не глуп, мадам, я совсем не глуп, хочу заметить, и игры со мной опасны. С меня хватит на сегодня. Хорошего вам вечера.
Натянуто поклонившись, герцог проследовал к выходу и через пару мгновений уже исчез с поля зрения.
Маркиза, закусив слегка губу, проводила его взглядом, сделав для себя кое-какие выводы, а потом молча проследовала за остальными гостями, машинально принявшись обмахиваться веером.
Ужин, между тем шел своим чередом. Никто из всей компании не заметил маленькой размолвки, которая осталась только между Луизой и Францем.
Последний уже достиг своего одинокого, серого жилища и, распахнув дверь, все еще пребывая в сильных порывах эмоций, направился большими шагами к парадной лестнице.
— Очень замечательно, что ты здесь — бросил он не глядя на Вильфора, продолжая продвигаться вперед так стремительно, что старому слуге приходилось бежать за ним, — кто бы ни пришел сюда, меня ни для кого нет.
— Хорошо, милорд. А на долго ли вас нет?
— Не знаю.
— Позвольте узнать, даже для маркизы?
— И даже для нее. Меня нет ни для кого. Не беспокой меня ни по какому поводу, пока я сам не выйду.
Камердинер, привыкший к подобному поведению своего господина не особо удивился и в силу своего опыта не задавал более никаких вопросов. Он знал, что если господин его чем-то разгневан, то под руку тому лучше не попадаться.
Прошествовав до своего привычного места уединения — библиотеки, герцог распахнул дверь и, зайдя в комнату, с шумом захлопнул ее.
Скинув на ходу на пол сюртук и жилет, развязав шейный платок, он остался в одной рубахе, которую тоже вытащил из штанов. И так упал в кресло, свесив руки по подлокотникам и откинув голову на спинку, он закрыл глаза, чувствуя свое прерывистое дыхание.
Веки его дрожали, губы то и дело содрогались от легкой судороги. Проведя так около часа он констатировал, что страсти его улеглись. А по истечении второго часа он не мог уже отдать себе отчет в том, что, собственно, заставило его так отреагировать на произошедшее. Он уже не раз испытывал на себе интриги этой женщины, которую продолжал уважать не смотря ни на что. Иногда он попадал в неловкие ситуации… еще более неловкие, чем эта.
Чем больше он размышлял, тем более мысли заводили его в тупик. Найти ответ на вопрос откуда вдруг и с чего он испытал столько эмоций разом совершенно не получалось.
Так Франц провел около пяти часов, уже начиная подозревать, что немного переиграл ситуацию и ему не стоило бы реагировать подобным образом.
Усталость от выплеска эмоций такой силы то и дело накатывала на него волнами забвения, в моменты которого он переставал ощущать себя как живое создание и впадал в прострацию. В подобных медитациях он был склонен проводить дни и ночи, не замечая их хода.
Иногда даже, он просто закрывался в библиотеке, погружался в воспоминания о прошлом и просматривал их закрытыми глазами, нырнув глубоко в небытье.
Вся атмосфера в доме способствовала этому. А беспрерывное трескучее тиканье старых часов только углубляло подобные медитации.
Он часто желал, чтобы тишина и небытие поглотили его целиком, он хотел бы раствориться в них и исчезнуть раз и на всегда. И случалось, что ему даже как будто удавалось забыться настолько, что он терял все ощущения: физические, временные и пространственные. Но каждый раз, жестокая реальность возвращала его в жизнь: голод.
Голод, который вырывая его из мира забвения, заставлял жить дальше, подниматься и отправляться на поиски пропитания. Свет дня тогда слепил его и раздражал покрасневшие глаза, а в груди стояло нестерпимое чувство холода. Иногда он прижимал к ней ладонь, желая услышать стук сердца, которое бы согрело его, но увы, от реальности спасения не существовало.
Он уже давно не задавал себе вопросов: долго ли ему еще прийдется влачить подобное существование, есть ли лучшая судьба, как можно было бы изменить свою жизнь, что есть нового в жизни, грустно ему или весело, когда ему бывает грустно, а когда весело и прочее-прочее.
Он так устал от всего, перестав различать краски в жизни. Все вокруг стало чем-то само собой разумеющимся, довольно блеклым и аморфным. Все как-то само текло, менялось и отмирало в его жизни, а он являлся лишь безучастным наблюдателем.
Он все же отдавал себе отчет в том, что с появлением неугомонной и слишком живой леди Клифорд, которая имела наглость беспрестанно вторгаться в его существование, оказывало на него некоторое влияние, словно выводя из оцепенения. Как если бы парализованную ногу, которая не чувствовала никаких внешних раздражителей, вдруг начали колоть иглой и…. о, чудо, появлялась боль. Несколько раз эта девушка доводила его почти до крика, одним своим словом или взглядом заставляя подниматься всю его кровь.
Он пугался и ненавидел это состояние. Испуг перемежался в нем с ненавистью, одно сменяло другое так, что нельзя было сказать, что появилось первым.
Ее чрезмерная живость и радушие, настолько редкие для сдержанного английского общества, раздражали его и выдворяли из привычного хода жизни, из привычных шаблонов.
Подсознательно он боялся ее жажды жизни, боялся той глубины в которой она жила сама и постоянно норовила утянуть его. Он привык барахтаться на поверхности, не желая знать того, что скрывают в себе глубины жизни. Наверное, так оно шло из-за того, что он слишком многое пережил, слишком многое выстрадал и слишком устал. На самом деле он походил на крота-слепыша, которого тянули за его короткий хвостик из норы к свету.
Уже давно рассвело, а Франц все продолжал пребывать в своей привычной прострации, то вспоминая прошлое, то проваливаясь в пустоту, то иногда, против его воли, вдруг в памяти поднимались яркие картинки ее внешности, которые почему-то запечатлела его память: блестящий локон волос, нежный изгиб шеи, ее дрожащий взгляд, кровь на ее руках, лилового цвета шелк, ее ароматное дыхание и так далее и тому подобное.
На следующий день он услышал топот конских копыт во дворе, что вывело его из очередного оцепенения.
Это маркиза вдруг решила навестить его. Она, конечно же, послала записку, что желала бы с ним помириться. В общем-то, она вовсе не считала себя виноватой в чем бы то ни было, но на всякий случай решила прояснить ситуацию. Но, не получив ответа, подумала, что ей стоило бы явиться лично.
Войдя в гостиную, дышавшую сумеречными тенями, она огляделась. Все портьеры были плотно задернуты, вокруг царила давящая тишина.
Луиза всегда не любила это место. Была бы ее воля, она бы все здесь поменяла.
Вильфор, встретивший ее, сообщил, что герцога нет дома.
Маркиза устремила внимательный взгляд на слугу и осведомилась: