Одно из его умений именовали тайной «преображения» или «искрящихся обличий», ибо, по правде говоря, никто не знал, как на самом деле выглядит сие существо, и люди падали ниц в ужасе при одной мысли о возможности произнесения его истинного имени. Вымолвить оное, даже шепотом, казалось деянием столь ужасающим, что фараон долго не поддавался на уговоры верховного жреца, хотя тот и утверждал, что, вкусив запретного знания, постиг величайшие тайны вселенной и обрел невиданную силу.
Однако, когда владыка Египта занемог, народ стал молиться о том, чтобы тайные познания жречества могли способствовать его исцелению, и вполне естественно, что, увидев, как, царь, выглядевший здоровым и бодрым, сам, без посторонней помощи, вышел на ступени храма, все уверились в величии и мудрости как Амона, так и его служителей. Другое дело, что исцеление, похоже, не принесло Тутмосу душевного успокоения: долгое время он выглядел подавленным и угрюмым, а придворные, случайно встречавшиеся с ним взглядом, замечали в глазах правителя отражение ужаса, который, казалось, проморозил насквозь всю его душу.
Наконец владыка Тутмос послал за Иосифом и надолго удержал его при себе, расспрашивая о почитаемом им едином Боге – Боге, по словам Иосифа, несравненно более милостивом и великодушном, нежели повергающий в страх Амон. Жрец Амона, со своей стороны, явился к владыке и попытался уговорить его прогнать Иосифа прочь и не допускать впредь к своей священной особе. Тутмос отказался. Более того, с тех пор Иосиф стал для него еще ближе.
Примерно в то же время сестра царя Тутмоса, делившая с ним ложе и трон в качестве великой царицы, родила сына Никто не радовался за своего господина больше, чем его верный советник Иосиф, однако, глядя на маленького царевича, он невольно сокрушался в душе о том, что сам в отличие от фараона не имеет ни сына, ни дочери. Обратившись к кормилице, он вопросил, как нарекли новорожденного царевича. Услышав, что наследнику фараона дано имя Аменхотеп – а у язычников это означало «Амон доволен», – Иосиф задумался, ибо знал, что верховный жрец таинственного божества, в честь которого назван будущий фараон, является его злейшим врагом. Великая тяжесть легла на его сердце. «Воистину чужой я в земле сей, где нет у меня ни родных, ни близких, ни сына, ни дочери, кого мог бы я научить чтить Бога единого, Бога Истинного», – сказал себе Иосиф, после чего покинул царский дворец и на быстрой колеснице своей удалился в окруженную горами долину, где в подземных гробницах находили последнее упокоение владыки Египта. Там, в одиночестве, он размышлял о своей судьбе, а потом, утомившись, прилег в тень и отдался сну.
И стоило ему сомкнуть веки, как сподобился он видения, яркого и ужасного. Взору его предстала долина – та самая, где он находился в тот момент наяву, однако из дверей всех сокрытых гробниц просачивалась, поднимаясь сквозь пески на поверхность и окрашивая белесую пыль в красный цвет, липкая, густая кровь.
– О ужас! – вскричал Иосиф. – Но есть лишь один Бог, Бог Истинный, воля коего исполняется непреложно!
Едва успел он восславить своего Бога, как послышался грохот, словно по пустыне прокатился могучий водяной вал. Когда же шум смолк, все следы крови оказались смытыми.
Пробудившись, Иосиф вспомнил свой сон и задумался о том, что может означать все то, что было ему явлено: кровь, сочащаяся сквозь песок, и накатившиеся волны очищения. Он размышлял об этом немало времени и, хотя так и не нашел верного истолкования, пребывал в уверенности, что видение сие есть предзнаменование некоего великого чуда.
Возвращаясь во дворец фараона, Иосиф ехал по главной дороге в Фивы, запруженной народом и торговыми караванами, ибо не было в ту пору на земле города, более величественного и богатого, нежели столица Египта Толпа расступалась перед колесницей советника, но взор его случайно упал на длинную вереницу рабов, судя по цвету кожи и обличью – нубийцев, захваченных египтянами в битвах на юге.
Взирая на цепи, которыми были скованы нубийцы, и прислушиваясь к их жалобным стенаниям, он вспомнил, что некогда и сам был несчастным, безжалостно проданным на чужбину рабом.
Преисполнившись великой жалости и сострадания, он остановил колесницу, приблизился к ехавшему во главе каравана купцу и вручил ему полный кошель золота. Когда все рабы перешли в его собственность, Иосиф повелел расковать их и, разделив между ними золото из второго кошеля, объявил, что они свободны и могут идти куда им вздумается. Пленники, зарыдав от радости, пали к его ногам, призывая на него благословения своих богов, после чего встали и отправились в родные края – домой, к своим очагам и семьям.
Однако одна из рабынь, чернокожая красавица, осталась сидеть в дорожной пыли, роняя серебристые слезы, а когда Иосиф, подойдя к ней, объяснил, что отныне она свободна и может вернуться под отчий кров, она, омочив слезами его руку, поведала, что родные ее погибли, а дом со всеми пожитками сожжен дотла. И снова Иосиф проникся величайшим состраданием. Он поднял девушку на ноги и обнял, желая хоть немного утешить, но, заключив в объятия, вдруг почувствовал, что жалость его превращается в любовь, ибо никогда не встречалось ему девицы прелестнее.
Решив, что, коль скоро на то будет ее согласие, нубийка останется с ним и станет его женой, он усадил красавицу на колесницу и отвез во дворец фараона, где повелел смыть с нее дорожную пыль и сменить рабские лохмотья на богатые одеяния. И когда недавняя рабыня предстала перед ним в богатом облачении.
Иосиф восславил Всевышнего, внявшего его мольбам, ибо не осталось у него сомнений в том, что сия красавица есть дар, ниспосланный ему с небес. Он снова заключил красавицу в объятия, откинул назад ее густые и черные, как сама ночь волосы, поцеловал в сладостные уста и спросил, каким именем нарекли ее родители.
– Туа, – едва слышно прошептала она в ответ.
В тот же самый день Иосиф явился с нею пред очи фараона Тутмоса, ибо хотел испросить у своего повелителя благословения на брак. Однако стоило Тутмосу увидеть Туа перед собой, как он побледнел и ухватился за подлокотники золотого трона.
Потом царь встал и, взяв Иосифа за руку, отвел в сторону, но сам, удаляясь, не мог оторвать взгляд от прекрасного лица нубийской девушки.
Когда же фараон и советник остались наедине, Тутмос повернулся к Иосифу с выражением озабоченности и тревоги.
– О князь советников, – молвил он, – мне приснился сон, о котором я должен поведать тебе, ибо из всех мудрецов моей страны лишь ты один обладаешь достаточными познаниями, чтобы его истолковать. Мне приснилось, будто я стою среди холмов за пустыней, над долиной, где находятся гробницы моих предков. И вот на моих глазах из усыпальниц начала сочиться кровь. Выступив сквозь песок на поверхность, она увлажнила и окрасила пыль пустыни.
– Это великое чудо! – воскликнул Иосиф, – ибо не далее как несколько часов назад я заснул в той долине и мне был явлен точно такой же сон. Но поведай, о могущественнейший из царей, не лицезрел ли ты и того, как и чем была смыта эта кровь?
Тутмос, однако, бросил на него взгляд, исполненный сомнения.
– Разумеется, о мой мудрый советник, я это видел. Кровь смыл могучий поток. Но разве ты не знаешь, откуда сей поток взялся?
– Нет, о владыка, ибо в моем сне не было ничего, указывающего на его источник.
– А вот в моем было. И знай, что я увидел, У входа в долину появилась девушка, красоты необычайной, принадлежащая к нубийскому племени. В руках та красавица держала кувшин. Она пролила из него воду, и излившийся поток оказался могучим и нескончаемым. Именно он очистил долину, напрочь смыв следы крови.
Долгое время Иосиф стоял в молчании, а потом нахмурился и, покачав головой, сказал:
– О могущественнейший из земных владык, как могу я растолковать тебе сей сон, если ты открыл мне не все?
– Верно, – промолвил Тутмос, слабо улыбнувшись, – воистину велика твоя прозорливость, и ничто не может ускользнуть от тебя.
– Прошу тебя, о владыка, поведай мне все до конца.
Фараон все еще улыбался, но улыбка его была странной.