Выбрать главу

Тут и наступил конец злому Старому Нолликинсу, потому что это был его первый шаг на долгом пути к раскаянию. Потому что открыв глаза через много часов, он увидел утренний полусвет и понял, что сидит на ветке голой ивы. Туман лежал полосами на низком лугу, а овцы медленно двигались по нему, пожёвывая траву и оставляя за собой в инее зелёные отметины. Тут такая острая боль пронзила кости Старого Нолликинса, какой он не знал с самого рождения, будто все ивы этого волшебного кружка на берегу Итчена всю ночь дубасили его толстыми ветками, выбивая самодурную волю. Куда только делись его самоуверенность и решительность! Покряхтывая и постанывая, спустился он на луг, подобрал какую‑то палку и побрёл с ней по городу, как с клюкой.

Было так рано, что ещё не вставали молочницы, и только петухи кричали на морозных насестах да зардел, предвещая восход солнца, небосклон на востоке. С трудом взошел он в свой дом и закрыл за собой дверь. Отдыхая чуть не на каждой ступеньке, он заставил себя подняться наверх, хотя при любом движении ему казалось, что он вот–вот рассыплется на куски.

Наконец, добрался он до двери чердака, прижался к ней длинным ухом и прислушался. Ни звука! Потом, осторожно–осторожно он чуть приоткрыл дверь и просунул в щель дрожащую голову. Багровый свет с восточного небосклона всё усиливался и даже проник в грязное слуховое окно, озарив спящих трубочистиков. Наступило воскресенье, а поэтому на их светлой коже и кудряшках не было и следа сажи. Но если прежде, когда Старый Нолликинс подсматривал за ними, их улыбающиеся личики казались ему восковыми, сейчас они были будто из алебастра.

Все трое — и Том, и Дик, и Гарри- лежали на спине, вытянув вдоль тел огрубевшие от сажи руки с оборванными и поломанными ногтями. И следа улыбки не было на них, но лишь строгое спокойствие ликов, погрузившихся в вечный сон. Так выглядели они, что даже Старый Нолликинс не посмел их будить, потому что знал в глубине души, что ни одна розга на свете не поднимет их из этого сна — во всяком случае, пока их души не возвратятся в свое жилище. И старая ведьма едва ли тут поможет. Ругая старуху, он всё же пошел ней и долго колотил в дверь её нелепой лачуги, но она и не подумала ему открыть. Наконец, когда колокола черитонской церкви стали созывать прихожан на утреннюю службу, ему ради спасения собственной головы оставалось лишь поплестись на двух палках в мэрию и рассказать, что его ученики умерли.

Но они не умерли. Помощник Мэра вызвал доктора, а тот, приложив короткую деревянную трубку к груди мальчиков, удостоверился, что под рёбрами у них слышно биение, что они впали в забытьё. Назвал он этот недуг греческим словом «каталепсия», и означало оно что‑то вроде приступа сна, который должен со временем пройти. Но хотя вызванная доктором старая повитуха грела соль для мешочков и час за часом прикладывала кирпичи прямо с жару к их окаменевшим ножкам, ни один ни трепетом век, ни легчайшим вздохом не обнаружил, что он жив и когда‑нибудь откликнется.

Так и остались они лежать на соломенном тюфяке, неподвижные, как мумии, тихие и безмятежные, и такие прелестные, какими любая мать хотела бы видеть своего ребёнка, строгие, с вымытыми к воскресенью щеками, носами, лбами и подбородками, и безучастные, как каменные ангелочки.

А Мэр города, выслушав всё, что Старый Нолликинс мог ему рассказать, наложил на него штраф в пять мешочков гиней за то, что плохим питанием он довел своих учеников до каталепсии. Из‑за боли в суставах и тех мучений, которые причинял ему вид посторонних, расхаживавших по его дому, от просьб к Мэру сжалиться, от того, что на его глазах вытащили из тайников все деньги и пересчитывали их на столе, жалкий старик так одурел и расстроился, что совсем забыл снять венок из бузины и ясеня, подкову и ключ. Вот почему, когда через несколько недель никакого признака окончания забытья так и не обнаружилось, Мэр и его советники решили, что Том, Дик и Гарри уже никогда не принесут городу пользы, чистя дымоходы его граждан, и поэтому лучше им иметь честный заработок в качестве одного из «Чудес Века».