По сравнению с китайскими мандаринами правители эпохи Мэйдзи более творчески подошли к синтезу традиционных и современных ценностей и обеспечили поддержку промышленному развитию. Мандарины, как мы видели, ставили нравственные ценности выше материальных интересов. Интеллектуальному знанию и этическим нормам отводилась более важная роль, чем процветанию нации. А так как нравственные ценности служили оправданием традиционной власти, они являлись препятствием для технологических нововведений. Японцы же избрали более прагматичный подход. В то время как китайцы тяготели к «ценностно ориентированной рациональности» (выражение Вебера, смысл которого состоит в следующем: хранить верность основным этическим ценностям, невзирая на отвлекающие от них заманчивые цели), японцы придерживались «инструментальной рациональности», выразившейся в поиске наиболее эффективных путей осуществления стоящих перед нацией задач. Как указывают Эдвин О. Рейшауэр и Альберт М. Крейг, «правители эпохи Мэйдзи стремились найти такие формулы, которые бы работали, догмы их не интересовали. Преимущество их состояло в том, что в представлении о конечной цели существовало полное единство взглядов, но они были готовы к любым мнениям» в вопросе о путях ее достижения[36]. Указывая на различие между целями и средствами, они сформулировали принципы активного приспособления: господство над природой, знания как способ достижения успеха в экономике и ориентация на будущее, при которой традиционные взгляды служат для оправдания жертв в настоящем. Мотивационным лозунгом стало достижение наилучших результатов во имя экономического процветания; примером для подражания был японский воин (самурай) с его трудолюбием, бережливостью, дисциплинированностью и эрудицией. Китайцы между тем в конце XIX в. были склонны смешивать цели и средства. Цепляясь за свойственный классике гуманизм, мандарины предпочитали пассивность активности. Гармония с природой отражала потребность в сохранении стабильности и в поиске своего места во Вселенной. Изучение классиков конфуцианства преподносилось в качестве достойной конечной цели. Преклонение перед прежними порядками и почитание предков символизировало решимость во всем следовать традициям. Успехи элиты на конфуцианском экзамене ставились выше массовых успехов в деле развития национальной экономики.
Несмотря на то что и в конфуцианстве, и в философии эпохи Мэйдзи коллективизм преобладал над индивидуализмом, японской культуре была присуща большая преданность нации. Будучи не столь многочисленной, как китайцы, и более однородной нацией, японцы сплотились вокруг своей национальной религии, синтоизма, где император символизировал возрожденную нацию. У китайцев же в большем почете были расширенная семья, клан и род. Они как многочисленная и разнородная нация никогда не отличались всеобщей национальной лояльностью, особенно живущие в сельской местности. Поэтому курс на национальную модернизацию, принятый в начале XX в., отвергал враждебное отношение конфуцианства к общественным преобразованиям.
И в Японии, и в Китае основу культурных связей правителей и управляемых составляли элитарность и патриархальность: женщины оставались в подчинении у мужчин, старшие руководили младшими. Вместе с тем японская система ценностей оставляла за молодыми самураями (бывшими воинами) право становиться чиновниками и бизнесменами — руководителями, обеспечивающими экономическое развитие. Свою лояльность массы доказывали активным служением императору. Считалось, что перед императором все равны; император правил как отец, духовный глава нации, посредник между народом и Богом. Граждане выражали ему сыновью преданность, стремились превратить Японию в богатое и могущественное государство. В отличие от японского императора, китайский монарх не только участвовал в ритуальных церемониях, но и формулировал основные направления государственной политики, от народа ожидалось проявление скорее пассивного повиновения, а не активной деятельности[37].