— У тебя, как я скумекал, ни сидора, ни чемодана? — обратился он ко мне.
Я смутился. Самарин негромко сказал:
— Перестань.
— Чего перестань? — огрызнулся Волков. — Выбрали старшиной — слушайтесь. Я ведь не просто так спросил, а сообразить хочу, что и как.
Мне стало неловко. И тут я вспомнил о продуктовых карточках, торопливо выложил их на стол:
— За сегодняшний день хлеб еще не получен!
— Получим, — сказал Волков.
Самарин покосился на тумбочку.
— У нас осталось… это самое?
— А то как же! — откликнулся Волков. — Каждому граммов по семьдесят достанется.
— Я пить не буду, — поспешно произнес Гермес.
— Выпей, — посоветовал Волков. — Девушкам нравится, когда от парней табаком и вином пахнет.
Гермес опаздывал на первое в своей жизни свидание с одной симпатичной туркменочкой, как чуть позже объяснил мне Волков. Пить он отказался. Побросал в чемодан одежду, задвинул его под кровать, поправил постель и умчался. Мы остались втроем. Волков принес помидоры, нарезал хлеб, плеснул в кружки.
— Учти, — предупредил меня, — чистый спирт.
Я сразу захмелел. У Самарина и Волкова порозовели лица» Война еще была свежа в памяти, и мы стали вспоминать фронт. Больше всех говорил Волков, рассказывал он только смешное; а перед моими глазами почему-то вставало самое мрачное. Самарин помалкивал. Потом вдруг с горечью произнес:
— Завидую вам, ребята, — с наградами вы. А у меня ни одной!
Я удивился. Самарин кашлянул, расстегнул ворот.
— После Победы это случилось. Нашкодил мой солдат с одной фрау — на всю дивизию опозорил. Его — под трибунал, а меня лишили всех наград — и в запас.
— Ты никогда не рассказывал об этом! — воскликнул Волков.
— А теперь вот решил. — Самарин повозил вилкой по опустевшей тарелке.
— Гляжу, — продолжал Волков, — дырочки на гимнастерке есть, а орденов не носишь. Все хотел спросить почему, да не решался.
Мне не терпелось узнать, какие награды были у Самарина, и я, не скрывая любопытства, спросил.
— «Александра Невского»… — начал перечислять он.
— Ого! — Волков округлил глаза.
— …«Звездочка», — продолжал Самарин, — «Отечественная» с серебряными лучами («Второй степени», отметил про себя я)… и две медали.
— За города? — поинтересовался Волков.
— Боевые. За города не в счет.
— Отхватил! — с уважением произнес Волков. — Чего же в лейтенантах держали? Запросто могли бы еще по две звездочки на погоны шлепнуть.
Самарин усмехнулся.
— Недолюбливало меня начальство.
— Однако ж награждали, — сказал я.
— Приходилось. — Самарин потрогал дырочки на гимнастерке, поморщился. — Мою роту всегда в прорыв бросали.
— Несправедливо с тобой поступили, — посочувствовал я, хотя полной уверенности, что это так, у меня не было: за недостойное поведение наказывали строго и, если «отличался» солдат, то, как правило, попадало и командиру.
— Несправедливо, — откликнулся Волков.
Я посоветовал Самарину жаловаться.
Волков покачал головой:
— Вряд ли поможет. — Он схватил фляжку, вытряхнул из нее остатки — несколько капель, — выругался. — Кончились, братва, те денечки, когда женщины и девушки нас с цветочками встречали и, как сказал кто-то, «в воздух чепчики бросали»! Меняются люди — даже фронтовики. Было у меня четыре друга, тоже сержанты. Перед демобилизацией мы, как водится, адресами обменялись, пообещали писать и в гости ездить. Письма сочинять я не мастак. Они, видать, тоже. После армии я почти год работал и в десятый класс ходил, чтобы освежить в памяти все, что подзабылось. Вспомнил и алгебру, и геометрию; решил на физмат поступить. В нашем городе — ни одного института. Собрался в Ашхабад — никогда в Средней Азии не был, а хотелось. По дороге надумал дружков-сержантов навестить. Приехал к одному. Живет, как царь. За год брюшко отрастил. Сели мы за стол. Интересуюсь: «Где работаешь? Что делаешь?» Вижу — жмется. А когда в бутылках ни капли не осталось, он признался, что спекулирует: купит за пятерку, перепродаст за червонец. Стал я его совестить, разругался с ним — и на вокзал. К другому приехал. Общая квартира: кроме него, еще три семьи. Жена. Младенец в качке. Комнатенка маленькая. Выставил он угощение. Я привык громко говорить и обо всем, что не нравится мне, открыто. Он на дверь косится и палец к губам жмет: тише, мол. Чего спрашиваю, боишься? Оказалось, живет в их квартире какой-то мерзавец, под дверью подслушивает. Я вызвался с ним потолковать. Друг мне на грудь кинулся: «Погубишь!» На фронте он даже пулям не кланялся, а мерзавца испугался… К двум другим я не поехал — хочу сохранить их в памяти, какими они на фронте были. — Волков помолчал. — Мне про одного хмыря рассказывали, который даже жене в постели речи толкает и лозунгами говорит.