Я назвал себя.
— Знаю, — сказала Колькина мать. — Сын писал про вас.
— Давай познакомимся, солдат, — Колькин отец протянул мне руку, — тем более что ты, оказывается, друг-приятель ему. Саклин, значит?
— Саблин, — поправил я.
— Извиняй, солдат, — сконфузился инвалид. — Слабоват я по части фамилий, все время путаю. А зовут меня, солдат, как и сына, Николаем, по батюшке Васильевичем буду. А она, — Николай Васильевич кивнул на жену. — Марья Васильевна. Мы с ней почти что тезки. Дочки сами представятся — не маленькие.
— Нина, — сказала старшая, светловолосая девочка с едва наметившейся грудью.
— Аня, — шмыгнула носом та, что открыла мне дверь.
— Маруся, — протянула худенькую, золотушную руку младшая и вздохнула не по-детски.
— Вот и познакомились, — сказал Николай Васильевич.
Я поставил на стол бутылку.
— Доброе дело! — оживился инвалид и стал расстегивать ремни, прикрепляющие его к тележке. — Помянем нашего сынка честь по чести, как по русскому обычаю положено.
— Может, не надо, Коль? — полувопросительно произнесла Мария Васильевна. — Тебе же вредно.
— Ничего, мать, немножко можно! — Отделившись от тележки, Николай Васильевич ловко взобрался на стул. — Сообрази-ка нам закусить.
Мария Васильевна замялась, посмотрела на мужа. Тот понял ее взгляд, повернулся ко мне:
— Извиняй, солдат, если закуска будет не та. Сам видишь, небогато живем: вон их, ртов-то сколько! Каждой обувку, каждой платьице надо да разные ленточки-бантики. Раньше я домой тыщу чистыми приносил, а теперь — пенсия. Правда, райсобес подбрасывает кое-что: то ордерок на отрез, то пособие, но все равно — маловато. Старшая вон школу бросать хочет, на работу устраивается. Может, оно и правильно — все ж копейка в дом. А младшеньких мы вытянем. Верно, мать?
— Верно, верно, — закивала Мария Васильевна. И добавила виновато: — Вот только не придумаю, что на стол подавать. Лук у меня есть и хлебца немножко.
— А соль? — воскликнул Николай Васильевич. — Лук с солью — закусь наипервейшая. Тащи, мать, то, что есть. Не в обиде будешь, солдат?
— Не беспокойтесь понапрасну, — сказал я, пожалев, что не захватил часть пайка, выданного мне в госпитале.
Мария Васильевна позвала старшую дочь и вышла с ней.
— Вот так и живем, солдат, — вздохнул Николай Васильевич. Дотронувшись пальцем до бутылки, добавил: — Он ее и в рот не брал. Когда на фронт уходил, ему шестнадцать было. Помню, раздобыл четвертку, ему налил. А он: «Спасибо, батя, не хочу!» Сказал, что до самой смерти пить ее не будет. Жене понравилось это. Да и мне, признаться, по нутру пришлось. Я до войны не очень-то баловался этим. А сейчас тянет. С горя, видать: сам калека и сына единственного потерял. Ведь я почему с госпиталя не возвращался? Обуза, думал, лишний рот. Почти год не писал, а потом не выдержал. От сына письмо получил. — Николай Васильевич поскреб щеку, усмехнулся. — Расчихвостил меня Колька — не приведи бог. Вскорости после этого он и погиб. Вернулся домой — аккурат через месяц похоронка. Орденом его посмертно наградили. В военкомате сказали, что он сам напросился с разведчиками в тыл к немцам. Собрали они сведения и тут осечка — засекли. До последнего патрона отбивались. А разведданные Колька по рации передал.
— Он хорошим радистом был, — вспомнил я. — Сто тридцать знаков в минуту принимал. И передавал столько же.
— Я не мастак в этом деле, — признался Николай Васильевич.
— Сто тридцать знаков в минуту — это очень много, — объяснил я.
Инвалид помолчал.
— Заика вручил орден, офицер.
— Шубин?
— Может, и Шубин — жена получала орден.
«Шубин, — решил я. — Ведь мы с Колькой из одного военкомата».
Мария Васильевна внесла очищенные луковицы, крупную соль в деревянной солонке, несколько ломтиков хлеба.
— Как фамилия офицера, который вам Колин орден вручал? — спросил я.
— Он не назвал себя, — ответила Мария Васильевна.
— А какой он из себя?
Хозяйка смущенно улыбнулась.
— Мне в тот день не до него было. Вроде бы среднего роста, с протезом — это я точно помню.
— Шубин! — уверенно сказал я. — Мы с ним большие друзья. Завтра обязательно навещу его.
— Не застанете, — возразила Мария Васильевна. — Говорил он, когда орден вручал, что последнюю неделю служит. На отдых его отправили — здоровье лечить.
— Да-а… — Николай Васильевич вздохнул. — Давай, солдат, помянем Колю, дружка твоего и сына нашего.
Мы выпили. Мария Васильевна пить не стала — только пригубила рюмку.
Инвалид хмелел. Его глаза затуманились, лицо покраснело. Он стал ругать какого-то Лапушкова.