— Ловкость рук и никакого мошенства! — с вызовом произнес Фомин.
— Вижу. — Я постарался вложить в это слово презрение к нему.
Фомин сделал вид, что не понял, развалился на стуле, вынул портсигар, закурил.
— Тоже трофейный? — поинтересовался я.
— Ага, — с издевкой откликнулся он. — Из чистого серебра. Двести шестьдесят граммов в нем — сам взвешивал.
Повернувшись к Фомину, Зина сказала:
— Хвастливым ты стал.
— Не дрожи! — Фомин посмотрел на меня. — Он ничего не докажет. Трофеи — это трофеи. А с карманными кражами покончено! Отслужу — агентом по снабжению устроюсь. Или еще куда-нибудь, где не пыльно. Будем жить мы с тобой, Зинка, как король с королевой!
Я вспомнил письмо, которое скомкал Фомин. Меня так и подмывало рассказать об этом Зине. Фомин, видимо, догадался, что у меня на уме, сделал мне предостерегающий знак.
В комнату вползла бочком, неся дымящееся блюдо, Зинина мать все в той же кофте с протертыми рукавами. С опаской покосилась на Фомина. У меня разболелась голова и стали дрожать пальцы. Я наклонился к Зине и тихо сказал:
— Выйдем.
— Зачем? — шепотом спросила она.
— Поговорить надо.
— Нельзя. — Зина показала взглядом на Фомина.
— Не бойся его.
Фомин подался телом вперед:
— О чем вы шушукаетесь?
— Не твое дело! — отрезал я.
— Ха! — Фомин насмешливо посмотрел на меня. — Зинка нравится тебе, а ты ей. Когда я приехал, первым делом про тебя спросила. Только шиш тебе с маслом! Такая краля тебе не по зубам. Она тряпки любит, а ты — голову об заклад! — даже паршивой зажигалки с войны не привез.
— Выйдем! — Я потянул Зину за рукав.
Она оглянулась на Фомина.
— Не ходи! — потребовал он.
— Ревнуешь? — Зина загасила папироску, прижав ее к тарелке с остатками еды.
Фомин зло посмотрел на меня.
— Я на пять минут, — сказала Зина.
Мы вышли в коридор — узкий, полутемный, пахнувший нафталином.
— Не связывайся с ним. — Зина положила мне на плечи руки. — Он уедет скоро и тогда… Ты приходи тогда! А вернется он — придумаем что-нибудь. Ты нравишься мне. Ты совсем не такой, как он. Я еще в тот раз, на вокзале, поняла это. Я мать ругала, когда узнала, что она спровадила тебя. Хотела разыскать, да разве найдешь в Москве человека только по имени и приметам. А фамилию твою я забыла. Приходи! Я еще никого не просила так.
— Зачем приходить?
— Просто так. Посидим, в карты поиграем. Выпьем, если захочется. Он, — Зина кивнула на дверь, — много вина привез.
— А потом что?
— Ты что — глупый или прикидываешься?
— Глупый.
Если бы Зина решила стать моей женой, я, наверное, не колебался бы. Так и заявил ей.
Она рассмеялась:
— Чудачок! Одними ласками и поцелуями не проживешь.
Мне стало горько, больно, стыдно. Я не хотел верить этому и пробормотал:
— Деньги — чепуха.
— Нет, милый. — Зина жарко дышала мне в лицо; я ощущал запах ее тела, видел в полутьме жемчужный блеск зубов. Хотелось обнять девушку, прильнуть щекой к ее волосам, мягким и пушистым, провести рукой по бедру, упруго натягивающему нарядное платье, но я не сделал этого, потому что не хотел ворованного счастья.
— Придешь? — спросила Зина.
— Нет, — глухо ответил я и открыл дверь.
— Подожди! — крикнула она.
Я не остановился. Ныла голова и мелко-мелко дрожали пальцы.
В конце улицы, застроенной невысокими домами, — там, где она выходила к Москве-реке, — желтело небо, обласканное первыми, еще невидимыми лучами солнца. Несмело почирикивали воробьи. Взъерошенные после сна, чистили перышки, ссорились, и тогда воздух оглашался на несколько секунд их пронзительными криками. Заспанный дворник поливал мостовую, направляя тугую и белую, как кипяток, струю на потрескавшийся, осевший асфальт. Углубления тотчас заполнялись водой, она стекала в покрытые ржавыми решетками водостоки. Шланг был побитый. Из-под латок, обкрученных для прочности мягкой проволокой, вяло сочилась вода, а из-под самой большой бил фонтанчик, образуя все увеличивающуюся лужицу. Я ощутил на лице изморось, какую оставляет моросящий дождь. Это взбодрило меня. Желтизна на небе становилась все гуще — вот-вот должно было выглянуть солнце. Наступал день, день новых надежд, тревог, разочарований, неудовлетворенности собой — всего того что было жизнью…
1968—1970 гг.
Сразу после войны
Рассказ ветерана
Вначале нас было двое: я и Степанида; Витек и Ксюша появились позже. Степанида прикидывалась старухой, ходила всегда в черном, сильно поношенном платье; сидело оно на ней мешком, казалось — с чужого плеча; обтрепанный подол волочился по земле и так пропитался пылью и подсохшей грязью, что стал будто картон. Заколотый под подбородком платок, тоже черный, был надвинут на лоб, и, быть может, поэтому на лице Степаниды выделялись только глаза, большие и смышленые. Она тотчас отводила их, когда встречалась с чьим-нибудь взглядом. Переступая через трухлявое, обросшее мхом дерево с обрубленными сучьями, сваленное неизвестно кем и неизвестно когда — оно лежало перед входом в наше жилище, — Степанида приподнимала подол, обнажая маленькую, аккуратную ногу, и я тогда думал: «Лет сорок ей, не больше».