Добирался до моря часа полтора: три раза перекур устраивал — ноге отдых давал. Как увидел море, про все на свете забыл — до того распрекрасным было оно. На берег волны накатывались, над ними чайки летали, кричали пронзительно, выхватывали из воды, рыбешку, дрались. Долго я смотрел на море и думал: «Боже мой, какая красота в жизни имеется! А мог бы не увидеть этого, если бы убило меня». Пуще прежнего обрадовался я, что живой, хотя и с незажившей раной на ноге.
На набережной деревья стояли, по названию кипарисы, вонзались верхушками в небесную синь. От немилосердной жары гимнастерка взмокла. Отошел я в тенечек, сел на лавочку, развязал «сидор», закусил — в госпитале мне много разной провизии выдали и талонов не пожалели, по которым можно было получить в продпунктах хлеб, сахар, концентраты, селедку и даже сало.
Ночевал на открытом воздухе — не хотелось от моря уходить. Лег на травку: снизу шинелка, сверху шинелка — обыкновенная солдатская постель.
Среди ночи разбудили меня. Смотрю — милицейский патруль. Документы потребовали. Лейтенант, старший по званию, полистал сколотые булавкой бумажки, светя себе фонариком, сказал с неодобрением:
— Скоро все инвалиды-фронтовики сюда переберутся. За последнее время население нашего города в полтора раза увеличилось. Почти все приезжие без прописки живут.
— Пропишусь, — пообещал я. — Ногу лечить надо.
— Обязательно пропишись. — Лейтенант подумал и нацарапал на клочке бумаги адрес, сказал, что у этих людей, старика и старухи, можно будет снять комнатенку.
— Благодарствую. — Я спрятал бумажку в карман гимнастерки.
— В остальные дома лучше не суйся, — предупредил лейтенант. — По три шкуры с приезжих дерут.
Утром я пошел по указанному в бумажке адресу. Насилу отыскал дом — деревья и сараи его заслоняли. Был он низенький, ветхий, сложенный из самана. Крыльцо скособочилось, под расплюснутыми окнами с давно не крашенными ставнями буйно росли какие-то цветы — на высоких ножках, с узкими сочными листьями. От незапертой калитки с приделанными к ней, вместо железных петель, ремешками вела к крыльцу мало заметная тропка. «Самая подходящая для налетчиков обитель», — почему-то подумал я.
Хозяева сперва не хотели сдавать комнату, потом узнали, кто меня направил, и, переглянувшись, сразу согласились. Дом у них махонький был — одна комната, кухня и боковушка с отдельным входом. В ней меня и поселили. Насчет оплаты спросил. Старуха сказала:
— Сколько положишь, столько и хватит с нас.
Это мне понравилось: не любил я людей жадных на деньги, бережливых уважал, а тех, кто наживался за счет других, на одну доску с паскудницами ставил.
Стал я жить у этих людей. Пенсию оформил. Невелика была пенсия, только на табачок хватало, но все же — деньги. До войны я токарем в эмтээсе работал — наш город районным центром был. Жили мы не бедно, но и не богато — как все люди до сорок первого года жили. Нужда научила меня и столярничать, и паять, и многое-многое другое делать. Но больше всего нравилось мне обувку чинить. Племянники-близнецы сорванцами были, обувь снашивали — каждый месяц новую покупай. Однажды я попробовал починить башмак — получилось. Так и пошло. Скоро стал подметки менять, а через год сам начал тапки и штиблеты шить. По внешнему виду они уступали «скороходовским», но за прочность я ручался.
Токарем мне нельзя было — нога не позволяла. А сидячая работа — все больше умственная: костяшки на счетах перекладывать, разные справки составлять — этого я не умел. Вот я и решил сапожным ремеслом заняться. На барахолке много разной обуви продавалось. Я с первого взгляда определил — кустарщина. Купил, сапожные инструменты, кожу, полотно, гвоздички, суровые нитки и принялся за дело. Пошил две пары чувяк — так в здешних местах тапки назывались, — и на барахолку. С руками вырвали — я божескую цену назначил. И потом по той же цене продавал. «Чистых» денег оставалось не очень много, но как добавка к пенсии хватало. Кое-что из одежонки справил — надоело в солдатском ходить. Два раза в неделю в Мацесту ездил — ногу в грязи держал. Затягивалась помаленьку рана, но хромал по-прежнему. И понял тогда, что таким на всю жизнь останусь. Досадно, конечно, было, что кость неправильно срослась, но другим фронтовикам-инвалидам — тем, кто руки или ноги лишился, больше горевать приходилось.