Хозяева меня не беспокоили. Иногда я их целыми днями и не видел, и не слышал. Старуха фруктами и разной зеленью на базаре торговала, старик по городу ходил — керосинки, кастрюли и прочую утварь починял: до пенсии он в ремонтной мастерской работал. Так прожил я у них два месяца и был бы вполне доволен своей жизнью, если бы мать и сестра с племянниками отыскались. Но в милиции, куда обратился я насчет их розыска, мне прямо сказали:
— На скорый результат не надейся. Таких дел у нас сейчас сотни, каждый день новые запросы составляем, не успеваем отсылать.
Однако в жизни часто не так, как хочется, бывает. Через два месяца пришлось мне съехать с этой квартиры — к старикам сын из заключения возвратился, по амнистии его освободили. До этого они кое-что рассказали мне про своего сына, и получалось, что посадили их Ваську безвинно. Я сочувствовал старикам, а про себя думал: «Родители, как котята, слепыми бывают». Оказалось — не ошибся. Как только вернулся Васька, не стало в доме покоя. Каждый день пьянки, драки, дружки-приятели, один другого шпанистей. Лейтенант милиции — тот, что мне адрес дал, три раза приходил, советовал Ваське утихомириться. А он в ответ ухмылялся:
— Один раз попался — хватит!
От лейтенанта — он всегда навещал меня, когда приходил в дом, — я и узнал, что сидел Васька за разбой. Ему бы еще валить и валить лес или кайлом уголь бить, если бы не конец войны. По случаю победы почти всем осужденным амнистия вышла. Васька позднее других домой воротился потому, что отбывал наказание в холодных, далеких краях.
Был он заметным парнем — высоким, плечистым. На остриженной голове уже волосья отросли, чуть-чуть кучерявились. Нос у него был с горбинкой, глаза черные, с холодным блеском, на впалых щеках желтизна проступала. Оно и понятно — не в санатории находился. На своих родителей похож Васька не был. Про таких, как он, говорят: «не в мать, не в отца, в проезжего молодца».
Ему бы тихо-мирно жить, а он свое освобождение праздновал. Возвращался под утро, иногда вовсе не ночевал. Несколько раз его забирали в милицию, не отпускали: свидетели указывали, где и с кем он находился, когда в городе совершался налет на квартиру.
Первое время Васька на меня, как на пустое место, глядел, даже голову не наклонял, когда я ему «доброе утро» говорил. Потом пришел и отчеканил:
— Съезжай!
— Почему?
— Сам в этом помещении поселюсь!
Старик и старуха не заступились за меня. По их глазам было видно — побаиваются они своего непутевого сына.
Никаких законных прав на эту квартиру у меня не было: не по договору поселился — по согласию. Попросил я у Васьки отсрочку на три дня, стал искать новое жилье. Повсюду такие цены заламывали, что я только руками разводил. Решил «сидор» в камеру хранения сдать, на вокзале ночевать. Но, как говорится, нет худа без добра.
Любил я гулять, особенно вдоль бережка моря. Считал: больная нога в разработке нуждается. Город сглаз скроется, а я все иду и иду. Разные мысли возникали, на сердце благодать была. Кругом ни души — только я да море. Оно никогда одинаковым не было: то ворчало, то радовало ласковым шелестом волн, а иной раз так грохотало, так на камни кидалось, что казалось — еще чуть-чуть и волны до меня добегут, накроют с головой и утащат в море. Но они, израсходовав силу, отступали: на камнях только пена оставалась — серая, как плохо выстиранные портянки.
Шел я по берегу и думал: «Сегодня придется на вокзале ночевать». На душе пакостно было, проклинал я на все лады Ваську, который с насиженного места меня согнал.
Занятый своими мыслями, ушел я от города дальше обычного. Огляделся — совсем незнакомая местность. Справа море было, слева скалы возвышались, охватывали подковой полянку, разрезанную бегущим по ней ручьем. Вода в нем от напора белой, будто кипяток, была. В глубине полянки под обросшим мхом выступом хижина виднелась, сплетенная из прутьев орешника. По-грузински такие хижины «пацха» называются. Около нее круг чернел — след костра. «Далеко забрел», — подумал я. Решил отдохнуть и — назад. Вода в ручье холодной и вкусной оказалась. Сел на камень, снова задумался.
Осенняя погода на Кавказе, как избалованная женщина, переменчивая. Только что солнышко грело, и вот уже облака набежали, дождик начался. Я решил в хижине укрыться — простуды побоялся. Открыл дверь и враз понял: живут тут — человеческим духом пахнуло. Громко спросил:
— Есть кто-нибудь?
В ответ — тишина. В хижине темновато было, и поначалу, пока глаза к темноте не привыкли, я толком ничего не разглядел, а потом увидел вкопанный в землю самодельный стол, вокруг него, заместо табуреток, ящики стояли, перевернутые на попа, в дальнем углу постель находилась. На столе чайник чернел, закопченный по самый носик, и донышком вверх миска лежала. Неудобно было в занятом помещении без спросу находиться, но на воле сильный дождик шел, стучал по крыше. Как открылась дверь, я не услышал. Почувствовал вдруг — смотрят на меня. Оглянулся — старуха. Я, конечно, извинился, сказал, что от непогоды укрываюсь. Она прошмыгнула мимо меня к постели, пошуровала там.