— Зря беспокоишься, бабушка, — с обидой сказал я. — Сроду не воровал и никогда не буду.
— Сам ты бабушка! — огрызнулась старуха.
Ее голос прозвучал неожиданно молодо, и я подумал, что она вовсе не старая. Но разглядел я ее как следует чуть погодя, когда в хижине посветлело — дождь кончился и снова солнышко появилось.
— Чего пялишься? — насмешливо спросила хозяйка хижины.
— Прикидываю, сколько тебе лет.
Она кашлянула.
— Сколько же определил?
— И шестьдесят дать можно, и сорок.
Она не ответила — пригласила чайку попить — вода в чайнике еще горячей была.
Чай мы пили без сахара, но с заваркой. Я выпил кружку, спросил:
— Звать-то тебя как?
Хозяйка хижины бросила на меня косой взгляд.
— На что тебе мое имя? Или посвататься решил?
— Может, и посватаюсь.
Она внимательно посмотрела на меня, помолчала, прикидывая что-то.
— Степанидой крещена.
Я назвал свое имя, отчество, фамилию.
— Значит, Николай Тимофеевич? — уточнила Степанида.
— Он самый.
— С палкой ходишь, — сказала Степанида. — От рождения такой или воевал?
— Похлебал солдатских щей.
Степанида сочувственно помолчала.
— А сюда, на Кавказ, зачем прибыл?
— Ногу в Мацесте лечу.
— Лечишь? — недоверчиво переспросила Степанида. — Может, ты от жены утек? Сейчас многие своих жен бросают, на молоденьких женятся.
— Холостой пока, — признался я.
— Отчего же не женился?
— Обстоятельства так сложились.
Она вздохнула, снова наполнила мою кружку.
— Пей. Заварка еще свежая.
Чай, хотя и без сахара, вкусным был. Я отхлебну из кружки, заинтересованно спросил:
— А ты чего тут делаешь? Одна живешь, вдали от людей.
Степанида усмехнулась.
— Я всю жизнь одна.
Я стал допытываться — почему, но она резко возразила:
— Ты мне в душу не лезь! Если квартиры у тебя нет, можешь тут поселиться. Страшновато мне бывает, этого я не скрою. Только без всякого баловства жить будем. Понял?
Этого у меня на уме не было. Я про незажившую рану думал, про мать, сестру с племянниками; считал: еще месяц на Кавказе поживу, от силы два и — в Россию.
Поблагодарил я Степаниду, сходил в город за пожитками, попрощался с Васькиными родителями.
Стали жить мы под одной крышей — каждый своим делом занят. Даже питались по отдельности — она себе варила, я себе. В душе я, конечно, осуждал Степаниду за нищенство, но вслух ничего не говорил. Это Степанидино занятие, должно быть, и помешало мне сойтись с ней. А может, появление Ксюши и Витька́, мою жизнь по другой стежке направило.
Привел их я. Ходил по барахолке, к рубахам приценивался — хотел купить себе еще одну. Увидел парня и барышню. Парень ничем не выделялся — щупловатый, с русой челочкой. Он все время сдувал ее со лба, скособочивая рот. На лице барышни было что-то детское, беззащитное. Я сразу проникся к ней симпатией, а почему — объяснить не сумею. Чаще всего женщины привлекают нас красотой своего лица — сочностью губ, улыбкой, игривостью глаз. Ничего этого у барышни не было. В больших серых глазах, когда она поднимала их, затаилась печаль, из-под ситцевого платка, облегавшего лоб и щеки, выбивалось темное колечко волос. Стояла барышня рядом с парнем — он держал на вытянутых руках поношенную рубаху, — будто каменная, и лишь вздрагивавшие ресницы, длинные-предлинные, выдавали ее волнение.
Я подошел, приценился к рубахе. Парень недорого просил и уступил бы, если бы я стал торговаться. Хотя рубаха не шибко понравилась мне — хотелось купить получше, я достал кошелек, отсчитал деньги. И тогда барышня взглянула на меня — с удивлением и радостью.
Захотелось узнать, кто они, откуда, и я, словно между прочим, спросил об этом.
Ответил мне парень. Сдул со лба прядь, покосился на барышню.
— Ей втемяшилось — ехать. Я отговаривал, а она, дура, ни в какую. А теперь, как рыба, молчит — во время пересадки у нас чемодан с вещами и деньгами свистнули. Эта рубаха, — он кивнул на мою обнову, — для тепла поддета была.