— Знаю, — ответил Лешка. — Она мне все рассказала — и от кого ребенок, и как случилось это.
Я мысленно побранил Ксюшу: мне она ни словечка про это, а Лешке все выложила.
— Это у вас серьезно?
— Я хоть сейчас в загс! — воскликнул Лешка.
Его слова и обрадовали меня, и расстроили. Обрадовали потому, что в Лешкиных намерениях не было ничего плохого, а расстроился я оттого, что не хотел разлучаться с Ксюшей. Но что поделаешь, в жизни каждому человеку своя стезя обозначена. Для порядка спросил:
— А твоя мать что скажет? Ведь с ребенком женщину берешь.
— Мне с Ксюшей жить — не матери!
— Верно, — согласился я и — ничего другого мне не оставалось — посоветовал ему поскорее определиться на какое-нибудь место, потому что без прописки и настоящей работы можно полгода прожить или год, а больше — никак.
Лешка сказал, что уже говорил про это с Ксюшей, что позавчера написал письмо фронтовому другу, который до войны в совхозе работал и сейчас там; этот друг после войны его к себе приглашал, обещал хорошую должность сыскать и жилье.
Ксюша перестала спать с Витьком на одной постели. Раздобыла два старых мешка, набила их сеном, устроила себе отдельное место. Степанида вздыхала, поглядывая на нее. Когда мы оставались вдвоем, завистливо говорила:
— Повезло Ксютке. Теперь, должно, в Москве жить будет.
— Они в сельской местности обосноваться решили, — отвечал я.
— Временно, — не соглашалась Степанида. — Поживут там с годик, потом все равно в Москву укатят… И чего Лешка нашел в ней?
— Чего хотел, то и нашел! И прилепился к ней, как про это в писании сказано.
— Путаешь! — восклицала Степанида. — В писании так про жену говорится.
— Значит, врет писание.
Степанида сердилась. А я посмеивался, потому что считал: в бога она не верит. Так и сказал ей. Степанида кивнула.
— Я и сама не пойму — есть он или нету его. В монастыре одно говорили, а в жизни все наперекосяк. Я ведь в монастырь совсем молоденькой попала. Первое время все разговоры за чистую монету принимала. Потом поняла: обман. Я, к примеру, одна-одинешенькая на всем белом свете. Мне давно пора семью иметь, детей. Так почему же бог, если он есть, не поможет мне? Настоятельница утверждала, когда мы, молодые монахини, роптать начинали: «За грехи бог наказывает». А какие грехи в ту пору у меня, несмышленой, были? Это уже потом, в миру я грешить стала. Иной раз нарочно грешила: проверить хотела — накажет господь или нет. Не наказывал! И сейчас грешу — больной и немощной прикидываюсь, в людях жалость к себе вызываю.
— Скинь это платье, — посоветовал я. — Без него совсем другой станешь.
Степанида вздохнула.
— Зарок дала. Вот исполнится он, тогда…
— Какой зарок?
Степанида хотела что-то объяснить, но раздумала.
— Не твоего ума дело!..
Витек ревновал Лешку, утверждал:
— Жена — хомут. Я, например, никогда не женюсь.
Степанида усмехалась:
— На тебя, обормота, никто и не польстится.
Лешка не соглашался с ней, говорил, что Витек обязательно встретит хорошую девушку и будет счастлив.
За свою жизнь я на разных людей насмотрелся. Больше всего доброту ценю. Если человек других не жалеет, если ласковые слова ему не даются, то ничего хорошего от него не жди. Наверное, тот профессор, про которого рассказывала Степанида, не искал бы смерти, если бы жена ласковость к нему проявляла, заботилась бы о нем.
Меня сильно тревожило, что будет с Витьком, когда Лешка и Ксюша поженятся и уедут. Жить с ним под одной крышей было трудно: иногда он был податливым, словно воск, а иногда скандалил, грубил без всякого повода, даже голос приходилось повышать, чтобы остепенить его. Я не стал бы осуждать Ксюшу и Лешку, если бы они оставили его, но Лешка заявил:
— Витек с нами поедет! Потом в Москву его отправим — моя мама поможет ему в самую лучшую больницу попасть.
И тогда я окончательно понял, что можно не беспокоиться за Ксюшу. Она хорошела день ото дня. Глядя на Ксюшу, я думал: «Дай тебе бог счастья, дочка».
В скором времени объявилась у нее подружка — Лизка с табачной фабрики, по прозвищу Кармен. Лешка сказал мне, что настоящая Кармен, про которую в книжке написано и которую в театрах представляют, тоже на табачной фабрике работала и цыганкой была, вертела нашим братом, как хотела, до тех пор вертела, пока не убил ее один человек по имени Хозе — тот, кого она в одночасье с панталыку сбила. Обличьем Лизка на настоящую Кармен не походила, а повадками и характером, судя по Лешкиному рассказу, точь-в-точь, как она, была. Ладная, с длинной и толстой косой пшеничного цвета, переброшенной на высокую грудь, с озороватостью в синих глазах, она была такой красивой, что хоть в кино ее сымай. Но не только красотой брала Лизка. Бывает, и лицо, и фигура у женщины — ничего худого не скажешь, а глаза все же не тянутся к ней. К Лизке глаза, как железо к магниту, липли. Она понимала это и крутила хвостом. Всегда с ухажерами приходила. Было их у нее — не сосчитать. Они, словно телки, на нее глаза лупили, а она хохотала.