Понравилось Лизке у нашего костра сидеть. После ужина мы всегда грелись у костра. Головешки медленно догорали, дымили, угли покрывались пеплом. Глядя на огонь, каждый про свое думал.
Поворошив угли палкой, Лизка застегивала жакет. Зябко зевнув, капризно произносила:
— Холодно.
Ухажер прытко вскакивал, будто сидел на иголках.
— Посуше и побольше неси! — приказывала Лизка.
Ухажер молча исчезал.
— И этот молчун! — удивлялась Степанида. — И где ты только находишь таких?
— Они сами меня находят, — уточняла Лизка. — Поначалу языкастыми бывают и рукам волю дают, потом смирненькими делаются.
— Почему?
— У него спроси. — Лизка кивала в ту сторону, откуда доносился треск валежника. — Если мало наломает, еще велю.
Ухажер возвращался с полной охапкой.
— Всю кидай! — Лизка показывала на костер.
Красный круг исчезал, становилось темно — даже лица нельзя было разглядеть. Через некоторое время начинало потрескивать, высовывались фиолетовые язычки, и очень скоро приходилось отодвигаться от костра — таким сильным был жар. В безветренные дни огонь столбом устремлялся в небо, а когда дуло с моря или с гор, он ложился набок; казалось: старается дотянуться до нас.
— Хорошо! — радовалась Лизка.
Мы поддакивали — хорошо.
— Чего огню пропадать зазря, надо чайку скипятить, — говорила Степанида и отправлялась с закопченным чайником к ручью.
Она была большой любительницей чая, пила его с причмокиванием, вытирая кончиками платка пот, утверждала, что одна может выпить, сколько угодно, да вот беда — заварка кусается; без нее пить — никакого вкуса, без сахара можно, а без заварки — никак…
Лешка тоже завел в городе приятеля. Рассказывал про него взахлеб — умный, смелый, сильный.
— Кто он? — спросил я. Лешка подумал.
— Должно быть, в органах служит. Прямо об этом он не говорит, но по его намекам понял — там.
— На Кавказе шантрапы разной невпроворот, — на всякий случай предупредил я. — Вся шваль сюда съехалась. Мой совет — поосмотрительнее будь.
Лешка пообещал привести своего знакомого к нам, но тот все почему-то не приходил. Встречался с ним Лешка в городе. Через некоторое время получил он деньги на «до востребования» — мать прислала. Вечером сказал Ксюше:
— Завтра за сыном поедем!
Ксюша обрадовалась, будто сто тысяч по облигации выиграла.
Да и как ей было не обрадоваться. Она каждый день вспоминала сына, тревожилась, говорила, что люди, у которых она его оставила, хоть и хорошие, но все же чужие. Я понимал Ксюшу — мать.
Утром они уехали. А вечером пришла Лизка. На этот раз одна.
— Куда же свой хвост подевала? — спросила Степанида.
— Выходной устроила. — Лизка рассмеялась, покрутила головой. — А Ксюша с Лешкой где?
— Уехали! — объявила Степанида. — Через неделю обещали вернуться — с приплодом.
Лизка помолчала, потеребила косу.
— Прибавится Ксюше забот. Пожила бы в свое удовольствие, пока молода.
— Она — мать, — сказал я. — Вот когда родишь, тогда поймешь, что это такое.
Лизка зевнула, присела на корточки возле костра.
— Еще не нагулялась.
— Когда-нибудь догуляешься, — сказала Степанида. — Понесешь, а он — в кусты.
Лизка убрала с юбки соринку, улыбнулась.
— От меня, Степанидушка, никто не убежит! Нет на свете такого парня, которого я приворожить не смогла б.
Степанида фыркнула.
— Лешку-москвича не приворожишь! Он к Ксютке прилепился, будто клеем намазанный.
Лизка вскинула голову, ноздри у нее затрепетали, как у оленихи.
— Может, поспорим?
— На что?
— Если завлеку Лешку, ты полтыщи выложишь, если устоит он, я принесу деньги.
— Откуда возьмешь столько-то? — засомневалась Степанида.