— Звать-то тебя как?
— Мы еще не умеем говорить, — отозвалась Ксюша, — мы только одно словечко можем — «ма». Верно, Славик?
«Славик», — вспомнил я и, не удержавшись, чмокнул его в висок.
Был он худеньким и легким как перышко. Сквозь тонкую кожу просвечивали синие жилки, смышленые глазенки перебегали с одного на другое, задержались, будто споткнулись, на Степаниде — в своем одеянии она выделялась среди нас. Степанида сделала ему «козу». Славик отвернулся. «Не признает», — это почему-то обрадовало меня. На его голове был платок, плотно закрывавший уши, светлые реденькие волосы слиплись на лбу от пота.
— Жарковато ему, — сказал я и посоветовал Ксюше снять платок.
— Простынет, — забеспокоилась она.
— Сегодня хороший день, — возразил я и стал распутывать узел на платке.
По морю ходила рябь, ветер дул с юга. Солнце поднималось все выше и грело все сильней. Не верилось, что в России снег лежит и деревья трещат от мороза.
Степанида ушла побираться. Витек хотел остаться — не терпелось потолковать с Лешкой, но тот сказал, что устал, лег в хижине, свернувшись калачиком: из-под телогрейки, заменявшей ему одеяло, только босые пятки торчали. Витек побегал по полянке взад-вперед, будто заведенный, и умотал в город. Ксюша собрала хворост на костер, стала готовить Славику еду.
— Ты тоже сосни, — посоветовал я. — Парня сам кашкой покормлю.
Ксюша с благодарностью взглянула на меня и тоже пошла спать.
Я накормил Славика, погулял с ним по берегу моря и, когда он заснул у меня на руках, сел на согретый солнцем камень. Хорошо было, приятно. Ручей журчал, и лениво волны плескались. Разбуженные солнцем мухи ошалело носились в воздухе, норовили на Славика сесть. Я отгонял их рукой. Спал мальчонка сладко, приоткрыв рот. Я глядел на него и спрашивал себя — на кого он похож. Иногда мне казалось — на Ксюшу, иногда — нет. В маленьких детях трудно угадывается сходство с родителями — это я по своим племянникам судил. Когда они совсем маленькими были, казалось — на мать похожи, а как подросли — отцовский облик в них проявился. Очень захотелось мне, чтобы Славик на Ксюшу стал похожим. И еще беспокоился я, как будет относиться к нему Лешка. Ведь как ни крути, Славик был ему чужим. В том, что у Ксюши и Лешки будут свои дети, я не сомневался. Отгоняя от Славика мух, жалел его, сироту, надеялся, что Ксюша не даст его в обиду…
Вечером пришла Лизка. Спросила у Степаниды — она полоскала в ручье какую-то тряпку:
— Вернулись?
— Весь день дрыхли, — ответила Степанида. — Сейчас ужинать будут.
Лизка заявилась с новым ухажером — таким же покладистым и бессловесным парнем, как и остальные.
— Еще одного подцепила? — проворчала Степанида.
— Он сам прицепился. — Лизка потрепала засмущавшегося парня по щеке.
Когда мы отужинали и, по обыкновению, расселись вокруг костра, она стала завлекать Лешку. Я спервоначала ничего не заметил, обратил на это внимание после того, как Степанида, подмигнув мне, указала взглядом на Лизку. Раньше он с Ксюши глаз не сводил, а теперь тайком посматривал на Лизку. Она в новом платье была, косы вокруг головы положила — залюбуешься. И завлекала Лешку умеючи — не каждая так сумеет: глазки не строила, не хихикала — только улыбалась ему. И так улыбалась, что можно было с ума сойти. «Ну и ведьма! — подумал я. — За такой ноги сами понесут, если поманит». На душе стало пакостно, обругал я себя за то, что, сам того не желая, навредил Ксюше, Она, простая душа, ничего не понимала, ничего не видела: часто от костра отлучалась, проверяла — не проснулся ли Славик.
Лизкин ухажер косился на Лешку, как на заклятого врага. Лизка что-то шепнула ему, и он сразу успокоился.
Когда они ушли, я не выдержал, предложил Лешке прогуляться. А что и как сказать, понятия не имел. Разные слова на языке вертелись, но все какие-то бросовые. Шел и вздыхал.
— Ты чего, Тимофеевич? — спросил Лешка.
Он меня всегда Тимофеевичем называл. Ксюша и Витек — дядей Колей, Степанида — когда как, но чаще уважительно — Николаем Тимофеевичем.
— Лизка — бедовая девка, — сказал я. — Ей палец в рот не клади.
— Красивая, — задумчиво отозвался Лешка.
Иной раз одного слова достаточно, чтобы понять, что к чему. И по тому, как произнес Лешка слово «красивая», понял я — плохи дела, забеспокоился:
— Смотри, парень, смотри. У Лизки одно на уме — баловство, а Ксюше — обида.
Лешка ничего не ответил, и это сильно огорчило меня…
На другой день Лизка снова пришла и снова стала завлекать Лешку. Но он открыто своего интереса к ней не проявлял. «Видно, вчерашний разговор с ним не пустым был», — обрадовался я и, улучив момент, шепнул Лизке: