Именно поэтому у товарища Кобзика сегодня настроение паршивое. Обычно товарищ Кобзик не очень-то. За все время он Зыкина всего один раз наказал. За дело, конечно. Недели две назад Петька растянулся прямо на мостовой. Прохожие вначале рты разинули, а потом расхохотались. Каково это было слышать товарищу Кобзику? Он, ясное дело, рассвирепел и тут же, на улице, вкатил Петьке три наряда вне очереди. Ребята сказали Петьке, что он дешево отделался, что за такой срам и «губы» мало.
— Тебе бы, Зыкин, в цирке выступать, — сказал в тот день помкомвзвода. — Ты на артиста Карандаша дюже смахиваешь.
Это товарищ Кобзик точно приметил. По обличью Петька и в самом деле на Карандаша похож — только усы приклеить да котелок нацепить.
«Злой сегодня товарищ Кобзик, — думает Петька. — Запросто может еще наряд влепить».
Петька старается не отставать, но попробуй не отстань, когда направляющий Гришка Никитин жмет и жмет. Ходули у Гришки — дай бог всякому, а рост — мечта. Один метр восемьдесят девять сантиметров — вот какой у Гришки Никитина рост! Всего одного сантиметра не хватило Гришке до ста девяноста. Петьке столько же не хватает, но только до ста пятидесяти. Петьке кажется, что этот один сантиметр словно бы роднит его с Гришкой — самым высоким парнем в роте.
Никитин для Петьки, после товарища Кобзика, самый главный авторитет. Он тоже сильно образованный — восемь классов кончил. Родители у него все науки превзошли: мать — доктор, а отец — по инженерной части. Голова у Гришки набита разными историями — такими, что у Петьки подбородок отвисает, когда он слушает его.
«Надо будет спросить у Гришки, что такое артураж», — думает Петька. Понравилось ему это слово. «Ар-ту-раж, ар-ту-раж, — бормочет про себя Петька. — Красиво, но непонятно».
— Взвоод… — тянет на высокой ноте товарищ Кобзик. Петька догадывается, какая сейчас последует команда.
Взвод тоже ждет эту команду и чешет на все сто. В морозном воздухе только гул стоит. Семьдесят две ноги отбивают такт. Помкомвзвода не в счет. Товарищ Кобзик не очень-то строевую жалует. Ему конь вороной нужен и сабля острая — тогда он покажет себя.
Семьдесят две ноги отбивают такт — красотища! Но Петька чувствует: еще немного — и он упадет. Гимнастерка на нем взмокла, ноги словно в чугун обуты. «Потерпи, потерпи», — молит себя Петька и облегченно вздыхает, когда товарищ Кобзик рявкает:
— …стой!
Петька чуть-чуть недотянул.
— Эх ты, горе луковое! — говорит ему товарищ Кобзик и, оглянувшись по сторонам, выражается.
«Здорово! — думает Петька. — У меня так не получилось бы».
У Петьки ничего не получается. За что ни возьмется — смех. Даже ест Петька не так, как все. Кажется, не ест он, а резину тянет. Все отобедают, а он еще ковыряется. Никогда не удается ему в срок уложиться. На «прием пищи» тридцать минут полагается, после чего старшина роты командует:
— Встать!
Петька вскакивает с набитым ртом и смотрит с тоской на миску, в которой осталось еще порядочно каши или пюре с черными вкрапинами.
— Недотепа ты! — каждый раз говорит ему Никитин. — Через силу лопаешь, что ли?
— Нет, — вздыхает Петька. — Я привык медленно. У нас в деревне все так едят.
— Побыстрей ложкой шевели!
— Не получается, — отвечает Петька и снова вздыхает.
— Перекур, — произносит товарищ Кобзик. И командует: — Разойдись!
Взвод бросается в разные стороны, словно осколки разорвавшейся бомбы, а Петька на месте остается — упасть боится. Никитин достает из кармана брюк портсигар с махоркой на самом донышке и сворачивает себе длинную-предлинную самокрутку. Выпуская ровными порциями горьковатый дымок, посматривает на девчат, которых в этом городе видимо-невидимо. Завидует Петька Никитину — рост у него. С ним — мигни только — любая пойдет. А Петька еще ни с кем. Ему Нюрка нравится. Она там, в колхозе, осталась. Нюрка дояркой работает. Щеки у нее тугие, а глаза не то серые, не то голубые — сразу и не определишь. Петька еще ни разу не смотрел на Нюрку глаза в глаза. За Нюркой Витька Зыкин, однофамилец Петькин, увивался. У них полдеревни Зыкины. Нюрка тоже Зыкина. Витька целый год ходил за Нюркой, на гармошке играл ей. У Петьки каждый раз мокрота в глазах появлялась — до того жалостливо играл Витька. А Нюрка хоть бы что. Нюрка говорила Витьке: «Отвяжись, окаянный!» — и у Петьки тогда надежда появлялась. А потом, когда война началась, выяснилось все. Витька, остриженный наголо, ходил по деревне, растягивая гармонь, насколько хватало рук, и орал:
— Па-след-ний но-неш-ний де-не-чек!..