— Чокнутый ты, — проговорил, чуть не плача, Валерка. — Убьют же тебя, дурака.
А я к птахе подгребал. Полшага осталось. Вот она, желтобрюхая. Лежит на ладони теплый комочек, глаза пленкой прикрыты — страшно! Сунул птаху под ветку, на сухое место, винтовку наперевес вскинул и побежал туда, куда все бежали.
Вот тут «он» и дал! Земля на плечи посыпалась, пороховой смрад ударил в нос. Все больше и больше раненых и убитых оставалось позади нас.
— Ложись! — крикнул ротный. Зычно крикнул, заглушая шум боя. Но уже почти все лежали. Мы без команды легли — поняли: в лоб «его» не одолеешь.
Пахла трава. По ней букашки ползали. Я пролежал минуты три и оглянулся: водную гладь взрывы вспарывали — немцы путь к отступлению отрезали. У меня поджилки тряслись, но я давил в себе страх, не хотел трусить.
Метрах в двухстах от нас карьер желтел. Командир роты приказал отходить туда поодиночке. Я кубарем скатился вниз: две шишки наварил и плечо расцарапал. Шестьдесят семь человек в карьере собрались, а в атаку пошло девяносто.
Командир роты Агапкин сказал, когда мы отдышались:
— Они думают, мы отступать будем. А мы вперед пойдем! Все равно этот населенный пункт брать придется. Так? Если не сегодня, то через день-другой, в крайнем случае через неделю, но придется. Так, орлы?
«Орлы» нестройно кивнули: так, мол.
— Три добровольца нужны, — продолжал ротный. — А еще лучше — четыре… Кто пойдет?
Кулябин вышел первым. За ним я шагнул. Сержант одобрительно бровью двинул. Третий сказал «я» Марьин. Валерка поколебался мгновение и тоже присоединился к нам.
Немцы стали кидать мины. Песок вперемешку с дымом взлетал и обрушивался сухим, слепящим дождем на наши головы.
— Накрывают, гады, — бормотнул ротный и, ощупывая нас взглядом, сказал, стряхивая с плеч влажный, тяжелый песок:
— Вся надежда на вас, хлопцы. Если не выручите, погибнет рота. — Он помолчал. — Врать не буду: дело это опасное, можно сказать, смертельное дело, но иного выхода у нас нет. Надо пробраться к ним в тыл и ударить. РПД возьмите, гранат побольше. Может, посчастливится вам… — Старший лейтенант сглотнул, и все понятно стало. — Если кто мандражит, пусть прямо скажет — другого пошлем.
«Может, не лезть на рожон? Может, в карьере остаться? Может, сказать: так, мол, и так, товарищ старший лейтенант погорячился, не рассчитал силенок».
Кулябин взглянул на меня с укором, словно понял мои мысли. Валерка глазом косил: как ты, так и я. А я уже решил: или пан, или пропал, или грудь в крестах, или голова в кустах. Наверное, в тот час, в ту минуту и в ту секунду стал я настоящим солдатом — таким, каким положено быть.
— Действуйте, хлопцы! — сказал командир роты. — Если свидеться не придется, не поминайте лихом.
Ребята насовали нам «лимонок», дали три полных диска, вместо винтовок — автоматы.
Мы вылезли наверх и поползли — от куста к кусту, от дерева к дереву. Гимнастерка на брюхе росу впитывала, солнышко плечи грело. Мозг сверлила мысль: «Доползем ли?»
Первым полз Кулябин, вторым Марьин, следом Валерка. Замыкал движение я.
Трава щекотала лицо, гудели пчелы, шмели в оранжево-черных шубках деловито ощупывали лапками лепестки. А над головами пули проносились, щепа летела, березки и осинки как в лихорадке дрожали.
О чем я думал в те минуты — не могу вспомнить. Стараюсь вспомнить и не могу. Отчетливо помню только страх. Он сидел где-то в груди, он застрял в ней огромным недвигающимся комом. Помню, как я зацепился за сучок. Чувствую: не пускает что-то. А у страха, известно, глаза велики. Рванулся в сторону — треск: это гимнастерка разорвалась. А мне показалось, автомат затрещал у меня над ухом. Каждый нерв был обнажен, все обычное становилось в эти минуты необычным.
Грохот боя в сторону отошел. Волдыри на локтях вспухли, а мы все ползли и ползли, вслушиваясь в нарастающий треск немецких автоматов. Долго ползли или нет — не помню. Наверное, минут пятнадцать, но они показались мне вечностью.
Треск автоматов все ближе и ближе. Противный, разрывающий воздух треск. Показалось: еще метр — и напоремся. Хотел окликнуть Кулябина, но он в это время остановился, попятился назад, по-смешному вихляя задом.
— Чего ты?
— Вон они, — прошептал Кулябин. Одними губами прошептал, а мне показалось — крикнул.
— Тише ты, — сказал я.
Кулябин покосился на меня.
— Не дрейфь!
Несколько минут мы лежали молча, уткнувшись носами в мох. Он пах землей, весной, одним словом, жизнью, Голова ничего не соображала. Только одна мысль металась в ней: «Нас всего четверо, а их сколько?»